– Буду про все, – серьезно ответила Изюмка.

– Как маме, да?

– Как маме.

Изюмка снова обхватила руками Зину за шею и прижалась носом к ее щеке.

Автобус гудел, звал Зину. Зина крепко обняла Изюмку, прошептала: «До свидания!» – и побежала к автобусу.

– Катя, пойдем чай пить! – сказала Полина Аркадьевна. – Сегодня твои любимые ватрушки с творогом!

Изюмка еще минуточку постояла у ворот. Там за воротами опять было тихо, только перекликались птички и шептались деревья. Изюмка повернулась и, подпрыгивая, побежала пить чай.

Вальцовщик Стрешнев знал слесаря Клетки на: они в одной смене работали на заводе, иногда возвращались смеете домой. Но Стрешнев, всегда трезвый и сдержанный, не искал дружбы с Иваном Клеткиным, а скорее сторонился его.

Клеткин был кроткий и тихий человек, но до первой рюмки. Выпив, он сразу преображался. Он вдруг начинал повышать голос, с каждой фразой все выше и выше. Он стучал себе кулаком в грудь и кричал, что никого не боится, что, наоборот, скоро все другие его забоятся. Он начинал приставать к знакомым и незнакомым и грозно спрашивал: боятся они его или нет. Нет? Ну тогда он сейчас покажет, кто он такой, и все узнают, можно ли его бояться.

Маленький слабый слесарь Клеткин лез в драку с кем попало. Никто с ним не связывался, просто отталкивали его или, сжалившись, уводили домой. Стрешнев брезгливо проходил мимо. У него все это не вызывало сочувствия, наоборот, было противно.

– Слабость! – иногда говорил кто-нибудь из товарищей, снисходительно махнув рукой.

– Распущенность! – возражал Стрешнев. – Свинство, и больше ничего.

И разве думал он, что когда-нибудь пойдет к Ивану Клеткину разговаривать о своем сыне и что Иван Клеткин в какой-то мере будет решать его судьбу!

С потемневшим лицом, с заострившимися скулами Стрешнев постучался в квартиру, где жили Клеткины. Еще из-за двери услышал он пьяный голос:

– А! Вы меня ни во что не ставите? Ни во что? Молчать! По струнке ходить! По одной половице! Ну?

Стрешнев вошел в комнату. Иван Клеткин сидел, развалясь на стуле. Одна нога его была в сапоге, другая путалась в портянке.

Жена молча убирала со стола. Она сегодня, ради воскресенья, постелила чистую скатерть, поставила букетик душистого горошка, приготовила хороший обед. И сама приоделась: белое в синюю полоску платье молодило ее. Утром, когда муж вышел купить папирос, она весело ходила по прибранной комнате, заглядывала в зеркало и улыбалась от удовольствия. Она, оказывается, еще и не старая совсем, глаза у нее еще яркие, серые с блеском. Просто жизнь у них какая-то нескладная: муж то пьяный, то больной, парень от рук отбился, ни праздника, ни буден, все не так, как надо…

Но теперь все будет иначе. Вчера ее портрет – портрет крановщицы Ксении Любимовны Клеткиной – был напечатан в многотиражке на заводе. Ее поздравляли, она видела вокруг себя столько добрых лиц, столько улыбок, что и сама вдруг вся просветлела и заулыбалась.

Вот тут и созрело решение взять в свои руки домашнюю жизнь, потребовать от мужа, чтобы перестал пить, поговорить, может, поссориться, пригрозить… Ссориться с Иваном не пришлось, он сразу со всеми ее доводами согласился.

– Да что ты, неужто мне дороже водки ничего нет? – сказал он, сделав изумленные глаза. – Ведь это я так, сдуру. А захочу бросить, так сразу и брошу. На что мне она? У меня знаешь какой характер? Как скажу, так и будет.

– И что с Яшкой делать, тоже в сам-деле подумать надо. Не то учится, не то нет. Учительница приходила, жаловалась. Пионеры житья не дают, пристают, требуют чего-то. А я – что говори, что не говори, – не слушает. Отцовская рука нужна, Иван!

– А как же? Подожди, я за него возьмусь. Он мою руку живо почувствует!

Только вчера были все эти разговоры и приняты все решения. Утро началось тихое и веселое, словно что-то новое, хорошее вошло в давно запущенную, безрадостную квартиру. Ксения Любимовна приказала Яшке чисто умыться, дала ему голубую рубашку. С песенкой, которую любила напевать когда-то в молодости, принялась готовить завтрак. Даже кофе сварила сегодня, хороший крепкий кофе, праздничный запах которого пошел по всей квартире.

Потом Иван ушел за папиросами. И вернулся вот только к обеду, и в таком вот виде… Мечты сразу разлетелись, все погасло. Нет, не вырваться им из этой тоски, никому не вырваться – ни Ивану, ни ей, ни Яшке. Нет, все останется как было, и жизнь пойдет все так же, кувырком и кое-как. И как могла она поверить этому человеку?

Когда Стрешнев вошел в комнату, Ксения Любимовна сверкнула в его сторону недовольным взглядом и покраснела. И что ходят, когда их не зовут? Очень ей нужно, чтобы посторонние люди любовались ее пьяным мужем, ее бедой!

– Здравствуйте! – сняв кепку, сказал Стрешнев.

– Милости просим, Андрей Никанорыч! – ответила хозяйка, не оборачиваясь и с досадой гремя тарелками.

– А! Стрешнев! – заорал Иван Клеткин. – А у нас, брат, праздник. А как же? Воскресенье – не каждый день, а только раз в неделю. А она, гляди-ка, сердится, – он кивнул на жену, – героиня-то наша! А что такое героиня? Героиня труда! Подумаешь! В газетке в нашей напечатали. Да я если захочу, так меня завтра в «Правде» напечатают. А то газетка, многотиражка. Тьфу, и все. Садись, Стрешнев. Ты меня не бойся.

Стрешнев сел. Он с угрюмой печалью глядел то на Клетки на, то на его жену, уголок его рта нервно подергивался, и он не знал, как начать разговор и стоит ли начинать.

– С чем пожаловал, Андрей Никанорыч? – сухо, еле разжимая губы, спросила Ксения Любимовна.

– Да вот о ребятах наших хотел поговорить…

Ксения Любимовна насторожилась:

– А что такое? Случилось что-нибудь?

– Очень даже случилось. По босяцкой линии они у нас с вами пошли. Давайте думать, что делать с ними…

Хозяйка вспыхнула:

– Ну уж если ваш по босяцкой линии пошел, так вы других не путайте. Еще чего! Тут учительница пришла, сидела, в уши дула – учиться не стал, что ж вы думаете с ним делать, да то, да се… Теперь вы еще какую-то линию ему приплетаете. Ну, учился плохо, ну, бросил школу… А что я могу сделать? Не хочет – вот и не учится. Не всем же учеными быть. А вот уж вы… Да соображаете вы, что говорите-то, в самом-то деле!

– Если я говорю – значит, я знаю, – не повышая голоса, возразил Стрешнев, и уголок рта у него задрожал еще больше. – И не жаловаться я на него пришел, а предупредить, чтобы вы взяли его в руки.

– Своего берите в руки, если ваш по босяцкой линии пошел! – со слезами обиды ответила хозяйка. – А то что ж это такое, в самом-то деле! Уж хуже моего и нет? Учить приходят! Своих учите!

Стрешнев молча посмотрел на нее и встал:

– Своего я научу. Но ведь мой-то еще маленький. А вашему работать пора, а не бегать по дворам да не подбивать маленьких на всякие плутни.

– Здравствуйте! – Ксения Любимовна уже кричала, она была похожа на разъяренную наседку, которая защищает своего цыпленка, все равно какой бы он ни был. Раз он ее сын – значит, лучше его нету и виноватым он никогда быть не может. – Здравствуйте! Это, может, ваш моего плутням учит. А мой этого не позволит!

– И не позволю! – вмешался Иван Клеткин. – Никому не позволю меня учить!

– Я вижу, с вами не договориться, – устало сказал Стрешнев, встал и направился к двери.

– Постой, постой! – остановил его Клеткин. – Ты что, не веришь? А знаешь, как меня в переулке бандиты встретили? Подходят: «Давай часы!» А я – одного налево, другого – направо. Словно бабки, так и летят! А которые на ногах остались, разбежались кто куда! А потом из-за угла поглядывают… А я: «Подходи. Кто там еще?» Ну они на попятный, видят, дело плохо. «Да что ты, говорят, Клеткин? Мы у тебя прикурить хотели. Вот и все». А сами за угол да бежать. Так и сгинули. Во как! Запомнят Клетки на. А ты будешь меня учить? Не позволю!..

Стрешнев вышел. По коридору от двери метнулся Яшка. Стрешнев поймал его за руку. Яшка молча и яростно начал вырываться, но Стрешнев без всяких усилий вывел его на лестницу.