Когда часа через два они добрались до перевала, дождь уже кончился, но небо по-прежнему было обложено тучами, а вдали погромыхивал гром, будто бухал большой барабан, – там бушевала гроза.
– Если б вы знали, до чего мне не хочется оставлять вас здесь одного, – сказал Франсиско Лопес. – Не хотите подождать, пока подсохнет дорога?
– Нет, лучше я воспользуюсь затишьем. – Литума вышел из джипа. – Пойду, пока дождь не хлынул снова.
Он пожал руку начальнику охраны Эсперансы и, не слушая его благодарностей за проделанную работу, тронулся в путь. Шагая по обочине вниз, он услышал, как заработал мотор и машина стала удаляться в противоположную сторону.
– Мать вашу! – крикнул он тогда во весь голос. – Вонючие горцы! Суеверные скоты, поганые язычники, вшивые индейцы, сучьи дети!
И слушал, как голос отражается от гор, окруживших его каменными стенами, неразличимыми в дождливой хмари.
Ругательства облегчили ему душу. Он присел на камень, закурил сигарету, прикрыв огонь сложенными лодочкой ладонями. Теперь ему было совершенно ясно, что произошло. Загадку решил профессор, помешанный на Перу. Вот ведь как пригодились знания по истории. Литума вспомнил курс, который читал в пьюранском колледже Сан-Мигель профессор Нестор Мартос. Как он потешался над ним на занятиях: одет курам на смех, и этот дурацкий галстук, и бородища, и запах чичи. Однако рассказывал профессор так, что все можно было представить себе зримо, как в цветном кино. Ему тогда и в голову не приходило, что изучение обычаев древних перуанцев может помочь разобраться в том, что происходит сейчас в Наккосе. Спасибо тебе, Скарлатина, за то, что подсказал, как решить эту загадку. И все-таки он чувствовал себя еще более растерянным, более обескураженным, чем раньше. Потому что, хотя разумом он понимал, что все совпадает и для сомнений не остается места, в глубине души ему трудно было свыкнуться с мыслью, что это вероятно. Да и как может нормальный человек вообразить, что Педрито Тиноко и других пеонов принесли в жертву духам гор, где пролегает дорога, по которой он шагает? А то, что случилось с алькальдом из Андамарки? Ведь это надо: суметь ускользнуть от терруков, пробраться сюда, затаиться здесь под чужим именем, и все для того, чтобы твое изуродованное тело нашло последнее пристанище на дне заброшенной шахты.
Он бросил окурок, проследил за его полетом и снова зашагал. Размытая дорога стала скользкой, будто намыленной, идти приходилось с осторожностью, чтобы не сорваться вниз. Два дня назад они с Франсиско Лопесом прошли этот путь от Наккоса до перевала за полтора часа, теперь, наверно, придется потратить втрое больше времени. Лучше идти медленно, чтобы не сломать ногу в этих пустынных местах, где не увидишь даже птиц, которые могли бы хоть немного скрасить одиночество. Что скажет обо всем этом Томасито? Он представил лицо своего помощника, представил, с каким недоверием тот будет слушать его рассказ, как его начнет тошнить оттого, что он услышит. Хотя не обязательно. Воспоминания о пьюранке защищают его от всех неприятностей. А донья Адриана сумела-таки убедить пеонов: есть только один надежный способ сохранить работу, предотвратить уайко, землетрясение, убийства – предложить апу человеческую кровь. А чтобы пеоны были более податливы и послушно следовали ее советам, эта жаба Дионисио спаивает их. Не могу поверить, господин капрал. Так все и было, Томасито, так все и есть. Теперь тебе понятно, почему о них говорят как о подстрекателях. Непонятно другое: если решили принести жертву апу, почему исчез не один человек, а трое? Разве не хватило бы одного, Томасито? Может быть, чтобы ублажить всю эту шайку апу? Ведь дорога-то, которую строят, должна здесь пересечь не одну гору, а несколько.
Он поскользнулся и сел в грязь. Поднялся и снова упал, на этот раз на бок. Засмеялся над своей неуклюжестью, хотя больше хотелось заплакать в голос. Потому что форма пришла в плачевное состояние, руки были в грязи, а главное, потому, что весь мир казался ему сейчас отвратительным, а жизнь – невыносимой. Он вытер ладони о брюки и снова пошел, хватаясь на каждом шагу за камни. Как случилось, что пеоны, уроженцы здешних мест, которые окончили по крайней мере начальную школу, побывали в городах, слушали радио, одевались по-современному, могли совершать такие дикие, такие людоедские поступки? Еще можно было бы понять, если бы речь шла об индейцах в пунах, они ведь нигде не учатся и живут, как жили их предки. Но это делали люди, которые умеют читать, играют в карты, которых крестили и все такое, – как их понять?
Немного распогодилось. Далеко внизу Литума различил огни поселка. И вдруг до его сознания дошло, что наряду с отдаленным громом он уже некоторое время слышит какой-то глухой рокот и что земля под ногами непрерывно подрагивает. Что за чертовщина! Ага, надвигается новая гроза, сзади, со спины. Здесь, в Андах, даже силы природы норовят нанести удар по-предательски. Что же это такое, мать честная? Толчок? Землетрясение? Да, вот оно: земля и в самом деле дрожит под ногами, в воздухе запахло скипидаром. А этот гул, он идет из самого сердца горы. Вокруг, прямо у его ног, катились мелкие камни, осколки крупных камней, потревоженные и сдвинутые с места невидимой рукой. Он инстинктивно пригнулся и, опираясь о землю руками, юркнул под прикрытие остроконечной скалы, поросшей бурыми пятнами мха.
«Да что же это такое, Боже мой!» – крикнул он снова и осенил себя крестным знамением; на этот раз эхо не откликнулось на его голос: шуршание множества камней, слившееся в плотный всепроникающий шорох, низкий рокот сползающей горы заглушали все звуки. Говорят, что мать Дионисио убило молнией. Так ведь и в него сейчас ударит молния! Он весь дрожал, руки вспотели от страха. «Не хочу умирать, Боже милостивый, ради всего святого!…» – кричал он, чувствуя, как пересыхает горло и садится голос.
Стало темно, казалось, наступает ночь, хотя на самом деле было еще не поздно. Среди камней он увидел большую ламу: плотно прижав уши, не разбирая дороги, она промчалась мимо него вниз и скрылась из виду. Литума попытался молиться, но не смог. Значит, его раздавит один из этих огромных камней? Они уже катились вокруг с оглушительным грохотом, отскакивая в стороны, ударяясь друг о друга и раскалываясь на куски. Животные инстинктивно почувствовали, что это катастрофа, как бедняга лама, успевшая стрелой вылететь из своего укрытия и удрать вниз. «Прости мне мои грехи, Господи! Не думал, что умру так…». Он стоял на четвереньках, вжавшись в скалу, и смотрел, как по сторонам и над его головой катились и летели камни, комья земли, обломки причудливой формы. Укрывавшая его бурая скала сотрясалась от мощных ударов. На сколько ее хватит? И он представил себе, как огромная глыба несется с самой вершины и всей своей мощью обрушивается на его убежище, дробит его в пыль и придавливает его самого. Он закрыл глаза – и увидел свое тело: кровавое месиво, каша из мяса, костей, волос, обрывков одежды и обуви, и все это вперемешку с землей и грязью стекает с горы, ниже, ниже, и… Тут он сообразил, что грохочущая лавина, эта оседающая и обваливающаяся гора, выстреливающая каменными ядрами, движется в сторону поселка. «Так это уайко, – догадался он, все еще не открывая глаз. – Он погребет сначала меня, а потом всех там внизу».
А когда открыл глаза, не поверил тому, что увидел: справа от него в густом облаке пыли стремительно несся огромный, как грузовик, камень, сокрушая все на своем пути и оставляя позади глубокую, будто русло реки, борозду; почудилось, что в кипящем вокруг камня водовороте из обломков, земли, кусков льда мелькают зверьки, клювы, перья, кости, а в следующее мгновенье его оглушил страшный грохот и тут же накрыло плотной пеленой пыли. Он едва не задохнулся, никак не мог прокашляться, саднили ободранные в кровь руки. «Так это уайко, – повторял он, слыша, как стучит сердце. – От меня мокрого места не останется». Он почувствовал удар по голове, и в памяти вспыхнул Старый мост в Пьюре, где он получил такой же удар от Камарона Панисо, так же закружились в глазах звезды, луны и солнца, прежде чем он провалился во мрак и все кончилось.
