«Какой кавардак… какой галдёж…», квакала телефонная трубка. «Мы не живём тут в эмигрантском квартале. Этого нельзя никак…»

Я извинился за шум, поднятый дочерними гостями («Знаете — молодёжь…») и на пол-кваке повесил трубку.

Внизу хлопнула дверь. Лолита? Убежала из дому?

В лестничное оконце я увидел, как стремительный маленький призрак скользнул между садовыми кустами; серебристая точка в темноте — ступица велосипедного колеса — дрогнула, двинулась и исчезла.

Так случилось, что автомобиль проводил ночь в ремонтной мастерской на другом конце города. Мне приходилось пешком преследовать крылатую беглянку. Даже теперь, когда ухнуло в вечность больше трёх лет с той поры, я не в силах вообразить эту улицу, эту весеннюю ночь без панического содрогания. Перед освещённым крыльцом их дома мисс Лестер прогуливала старую, разбухшую таксу мисс Фабиан. Как изверг в стивенсоновской сказке, я был готов всех раздавить на своём пути. Надо попеременно: три шага идти медленно, три — бежать. Тепловатый дождь забарабанил по листьям каштанов. На следующем углу, прижав Лолиту к чугунным перилам, смазанный темнотой юноша тискал и целовал её — нет не её, ошибка. С неизрасходованным зудом в когтях, я полетел дальше.

В полумиле от нашего четырнадцатого номера Тэеровская улица спутывается с частным переулком и поперечным бульваром; бульвар ведёт к торговой части города; у первого же молочного бара я увидел — с какой мелодией облегчения! — Лолитин хорошенький велосипед, ожидавший её. Я толкнул, вместо того чтобы потянуть, дверь, потянул, толкнул опять, потянул и вошёл. Гляди в оба! В десяти шагах от меня, сквозь стеклянную стенку телефонной будки (бог мембраны был всё ещё с нами), Лолита, держа трубку в горсточке и конфиденциально сгорбившись над ней, взглянула на меня прищуренными глазами и отвернулась со своим кладом, после чего торопливо повесила трубку и вышла из будки с пребойким видом.

«Пробовала тебе позвонить домой», беспечно сказала она. «Принято большое решение. Но сперва угости-ка меня кока-колой, папочка».

Сидя у бара, она внимательно следила за тем, как вялая, бледная девушка-сифонщица накладывала лёд в высокий бокал, напускала коричневую жидкость, прибавляла вишнёвого сиропу — и моё сердце разрывалось от любви и тоски. Эта детская кисть! Моя прелестная девочка… У вас прелестная девочка, мистер Гумберт. Мы с Биянкой всегда восхищаемся ею, когда она проходит мимо. Мистер Пим (проходящий мимо в известной трагикомедии) смотрел, как Пиппа (проходящая мимо у Браунинга) всасывает свою нестерпимую смесь.

J'ai toujours admira l'oeuvre ormonde du sublime Dublinois.[99] И тем временем дождь превратился в бурный и сладостный ливень.

«Вот что», сказала она, тихо подвигаясь на своём велосипеде подле меня, одной ногой скребя по тёмно-блестящей панели. «Вот что я решила. Хочу переменить школу. Я ненавижу её. Я ненавижу эту пьесу. Честное слово! Уехать и никогда не вернуться. Найдём другую школу. Мы уедем завтра же. Мы опять проделаем длинную поездку. Только на этот раз мы поедем, куда я хочу, хорошо?»

Я кивнул. Моя Лолита.

«Маршрут выбираю я? C'est entendu?»[100], спрашивала она, повиливая рядом со мной. Пользовалась французским языком только, когда бывала очень послушной девчоночкой.

«Ладно. Entendu. А сейчас гоп-гоп-гоп, Ленора, а то промокнешь» (буря рыданий распирала мне грудь).

Она оскалила зубы и с обольстительной ухваткой школьницы наклонилась вперёд, и умчалась. Птица моя!

Холёная рука мисс Лестер держала дверь крыльца приотворённой для переваливавшейся старой собаки qui prenait son temps[101].

Лолита ждала меня у призрачной берёзы.

«Я промокла насквозь», заявила она громким голосом. «А ты — доволен? К чорту пьесу! Понимаешь?»

Где-то наверху лапа невидимой ведьмы с грохотом закрыла окно.

Мы вошли к себе в дом; передняя сияла приветственными огнями; Лолита стащила свитер, тряхнула бисером усыпанными волосами и, приподняв колено, протянула ко мне оголённые руки.

«Понеси меня наверх, пожалуйста. Я что-то в романтическом настроении».

Физиологам, кстати, может быть небезынтересно узнать, что у меня есть способность — весьма, думается мне, необыкновенная — лить потоки слёз во всё продолжение другой бури.

Тормоза подтянули, трубы вычистили, клапаны отшлифовали, и кое-какие другие починки и поправки оплатил не ахти как много смыслящий в механике господин Гумберт, после чего автомобиль покойной госпожи Гумберт оказался в достаточно приличном виде, чтобы предпринять новое путешествие.

Мы обещали Бердслейской гимназии, доброй, старой Бердслейской гимназии, что вернёмся, как только кончится мой холливудский ангажемент (изобретательный Гумберт намекнул, что его приглашают консультантом на съёмку фильма, изображавшего «экзистенциализм» — который в 1949 году считался ещё ходким товаром.) На самом же деле я замышлял тихонько переплюхнуться через границу в Мексику — я осмелел с прошлого года — и там решить, что мне делать дальше с моей маленькой наложницей, рост которой теперь равнялся шестидесяти дюймам, а вес — девяносту английских фунтов. Мы выкопали наши туристические книжки и дорожные карты. С огромным смаком она начертила маршрут. Спрашивалось, не вследствие ли тех сценических ирреальных занятий она переросла своё детское напускное пресыщение и теперь с обстоятельным вниманием стремилась исследовать роскошную действительность? Я испытывал странную лёгкость, свойственную сновидениям, в то бледное, но тёплое воскресное утро, когда мы покинули казавшийся озадаченным кров профессора Хима и покатили по главной улице города, направляясь к четырехленточному шоссе. Летнее, белое в чёрную полоску платье моей возлюбленной, ухарская голубая шапочка, белые носки и коричневые мокасины не совсем гармонировали с большим, красивым камнем — гранёным аквамарином — на серебряной цепочке, украшавшим её шею: подарок ей от меня — и от весеннего ливня. Когда мы поравнялись с «Новой Гостиницей», она вдруг усмехнулась. «В чём дело?» спросил я. «Дам тебе грош, коль не соврёшь», — и она немедленно протянула ко мне ладошку, но в этот миг мне пришлось довольно резко затормозить перед красным светофором. Только мы застопорили, подъехала слева и плавно остановилась другая машина, и худая чрезвычайно спортивного вида молодая женщина (где я видел её?) с ярким цветом лица и блестящими медно-красными кудрями до плеч приветствовала Лолиту звонким восклицанием, а затем, обратившись ко мне, необыкновенно жарко, «жанна-дарково» (ага, вспомнил!), крикнула: «Как вам не совестно отрывать Долли от спектакля, вы бы послушали; как автор расхваливал её на репетиции». «Зелёный свет, болван», проговорила Лолита вполголоса, и одновременно, красочно жестикулируя на прощанье многобраслетной рукой, Жанна д'Арк (мы видели её в этой роли на представлении в городском театре) энергично перегнала нас и одним махом повернула на Университетский Проспект.

«Кто именно — Вермонт или Румпельмейер?»

«Нет, это Эдуза Гольд — наша режиссерша».

«Я говорю не о ней. Кто именно сварганил пьесу о твоих Зачарованных Охотниках?»

«А, вот ты о чём. Кто именно? Да какая-то старуха, Клэр что-то такое, кажется. Их была целая куча там».

«И она, значит, похвалила тебя?»

«Не только похвалила — даже лобызнула в лобик — в мой чистый лобик», и цыпка моя испустила тот новый маленький взвизг смеха, которым — может быть, в связи с другими театральными навыками — она с недавних пор любила щеголять.

«Ты пресмешное создание, Лолита», сказал я (передаю мою речь приблизительно). «Само собой разумеется, что меня страшно радует твой отказ от дурацкого спектакля. Но только странно, что ты его бросила всего за неделю до его естественного разрешения. Ах, Лолита, смотри, не сдавайся так легко! Помнится мне, ты отказалась от Рамздэля ради летнего лагеря, а от лагеря ради увеселительной поездки, — и я мог бы привести ещё несколько резких перемен в твоём настроении. Ты у меня смотри. Есть вещи, от которых никогда не следует отказываться. Будь упорнее. Будь немножко нежнее со мной, Лолита. Кроме того, ты слишком много ешь. Объём твоей ляжки не должен, знаешь, превосходить семнадцати с половиной дюймов. Чуточку набавишь, — и всё кончено между нами (я, конечно, шутил). Мы теперь пускаемся в длинное, счастливое путешествие. Я помню…»