— Нет, — прорычало страшилище. — Но какая разница, скоро ли он узнает, если нас так много, а он совсем один?

— Ты не знаешь, что за человек Харкендер, — заметила она. — Он не дурак и не бессилен. Ты, случайно, ничего не слышал об этом Франклине?

— Кажется, он хирург. И друг Джеймса Остена.

— Остена! Если Остен присоединился к делу Харкендера, Харкендер может стать еще опасней. Кто ведает, чему он мог научиться от Адама Глинна и Пелоруса, если, конечно, ему хватило ума понять, что таится за безумием Глинна? Мы должны удостовериться, что Глинн все еще спит в могиле, которую выкопал для него доктор… Но в первую очередь, должны установить, куда и зачем направился Пелорус, когда покинул Англию. Ступай вниз, я сейчас приду.

Огромный человек пожал плечами и тяжело заковылял прочь. Габриэль вслушивался в его тяжелые шаги по лестнице и спрашивал себя, как этому человеку удалось так тихо подняться.

— Это Калеб Амалакс, — коротко объяснила Мандорла. — Он не из нашего племени, но мы, свободные и прожившие больше положенного, должны использовать смертных, как орудия, для своих целей. Он никоим образом не наш хозяин, хотя этот дурень лелеет мечту, что однажды научится нами повелевать. Он не понимает по-настоящему, в чем суть нашей силы, и тебе ничем не грозит. Не бойся его.

С этими словами она встала и подошла к двери.

— Доброй ночи, — произнесла она. — Спи спокойно.

Когда она затворила за собой дверь, не заперев ее, он поглядел на кинжал, который все еще держал в руке, думая, не забыла ли она его. На лезвии была кровь, он лизнул ее, очень осторожно, кончиком языка. Кровь была теплой и сладкой на вкус. Но он не почувствовал того странного опьянения, которое испытал, когда поцарапался и попробовал своей собственной крови.

Он положил кинжал на столик и попробовал, насколько мягкая его новая постель. Она была вдвое больше той, на которой он спал в Хадлстоуне, и почти такой же большой, как тот матрац, который он делил еще с тремя соседями в первые годы в приюте, прежде чем у него не появилась собственная постель.

Он задумался ненадолго, не следует ли прочесть молитву; но решил, что с молитвами теперь покончено раз и навсегда. Вместо этого он подхватил зеркальце и долго упорно всматривался в его глубину, желая его заставить светиться. И вот в глубинах зеркальца полыхнула первая неверная синяя искра. Как только он поймал ее взглядом, она стала расти. И когда из зеркальца полился в спальню волшебный свет, Габриэль Гилл рассмеялся от радости и вскоре впал в транс, который сам на себя навел.

Габирэль скорчился в глубоком кресле, сидя боком и подтянув ноги к подбородку. В руках он цепко сжимал зеркальце, которое подарила ему Мандорла. Он все еще продолжал изучать его возможности, и стремительно продвигался вперед с того момента, когда ему впервые удалось пробудить в глубине синюю искру пламени. Теперь он мог видеть в зеркале картины, такие же четкие и ясные, как и те, которые прежде видел в грезах. Как будто зеркало стало линзой для его внутреннего ока, фокусировавшей все увиденное им. Сейчас он считал, что лучше оставлять эти призраки за поверхностью стекла, там, где они отделялись от его собственных мыслей и чувств, чем допускать их вторжение в свои сны.

Когда-нибудь, думал Габриэль, он сможет научиться так свободно распоряжаться зеркальцем, что станет призывать любые образы, какие захочет. Возможно, ему удастся поместить весь мир в это странное и чудесное зазеркалье, и менять его по своей прихоти.

Освоение возможностей зеркала было не единственным открытием, которое он совершил с тех пор, как попал в дом Мандорлы. Он научился контролировать свое внутреннее зрение, и связывать его с чувствами и мыслями других людей. Теперь не было необходимости переживать их во сне. Пытался он заглянуть и в мысли Мандорлы, но это ему пока что не удавалось. Значительно проще оказалось наблюдать за Калебом Амалаксом. В этом отношении Габриэль быстро совершенствовался. И находил этот опыт увлекательным.

Как раз сейчас он смотрел на мир глазами Амалакса и был сильно озадачен. Одним из двоих, за кем в настоящее время наблюдал Амалакс, был он сам, а другой — Моруэнна, спокойно растянувшаяся в постели.

Амалакс стоял у стены в пустой комнате, прильнув глазом к дырочке в стене. Он проделал это отверстие прошлой ночью, выполнив работу с профессионализмом, достойным опытного рабочего, и считал, что никто ни о чем не догадывается. Но Габриэль точно знал, что делает Калеб. Это была одна из многих дырочек, которые Амалакс проделал в грубых стенах неудобного и ветхого жилья, изображая радушного хозяина перед множеством грабителей и взломщиков. Сведения, которые он собирал таким образом, были одним из его промыслов. В минувшие времена, когда единственным источником существования Калеба Амалакса была скупка краденого и предоставление приюта ворам, он пользовался своими отверстиями исключительно для того, чтобы наблюдать за клиентами и подручными, которые всегда были настолько легкомысленны и глупы, что пытались сговориться против него и обмануть. Теперь он не раз повторял себе, что не зря поднаторел в соглядатайстве, которое считал средством и целью жизни. Человек, думал он, ставший сообщником лондонских вервольфов, должен вдвойне тщательно подглядывать и подслушивать за своими друзьями. Ведь очень тонкая черта разделяет господ и рабов, и когда кто-то вступает в сделку с оборотнями, ему всегда надо иметь запасной туз в рукаве. Габриэль ясно видел, насколько лицемерно такое оправдание. Как и миссис Муррелл, Амалакс был больше зрителем, чем актером. Как и она, поднявшись от шлюхи до сводни, стала безучастным свидетелем извращенных удовольствий и утонченных унижений своих клиентов, Амалакс, играя в добродушного квартирного хозяина лондонских оборотней, сделался бесстрастным наблюдателем их бесчестных затей.

Габриэль, так неожиданно и неестественно познакомившийся с извращениями человеческой мысли и чувства, быстро научился радоваться тому, что он не просто человеческое дитя, хотя едва ли понимал, кто же на самом деле.

Целью Амалакса, просверлившего новую дыру, было, конечно, следить за Габриэлем. Калеб даже не мог представить себе, что Габриэль способен намного пристальней и с большим успехом наблюдать за ним самим. Амалакс не знал, почему Габриэль так дорог вервольфам, и это очень огорчало Габриэля, ведь ему интересны были любые сведения. Он знал достаточно о том, что значат для оборотней их знания, и мечтал научиться у них всем фокусам, до каких только мог дотянуться. Габриэль заметил, что Амалакс не верил тому, о чем говорила Мандорла, и, конечно, не верил, что вервольфы бессмертны и уже прожили десятки тысяч лет. Однако в действенности их магии он ничуть не сомневался. Амалакс решил, что если Мандорла действительно намерена наставлять Габриэля в волшебстве, то почему бы ей не получить и еще одного ученика, ничуть не меньше первого желающего воспользоваться ее тайными знаниями.

То, что происходило в комнате в настоящее время, не имело для него большой практической пользы. Но, тем не менее, Амалакс продолжал нести дозор, и это радовало Габриэля. Он был уверен, что сможет научиться столь же многому, наблюдая мысли и поступки Амалакса, как и слушая серьезные рассуждения Моруэнны.

Гэбриэль удивился, обнаружив, что Амалакс терпеть не может Моруэнну, несмотря даже на то, что вид ее гибкого тела наполнял его мрачным, горьким и безнадежным волнением. Амалакс считал, что Моруэнна глупа и не особенно могущественна, хотя, презирал ее настолько не сильно, как вервольфа по имени Калан. Он усердно пытался заставить Калана служить себе и научиться у него магическим некоторым штучкам, которыми тот так любил прихвастнуть. Но Амалакс оказался куда лучшим учителем, чем учеником. Он снова и снова с горечью и тоской вспоминал, как сотворил свои собственные чудеса, чтобы превратить парня в отменного уличного забияку и обычного пьяницу, а в себе открыл только стойкую неспособность равно к колдовству и ясновидению. Тем не менее, он упорно продолжал стремиться к тайному знанию, прилагая все свои силы к достижению этой цели. Из всех вервольфов, как был теперь убежден Амалакс, Мандорла была единственной, кто не обладал сердцем и умом маленького ребенка. Только Мандорла и, возможно, Пелорус, которого он знал только понаслышке.