Каким-то образом та развалина, которая недавно была Каланом, корчась и извиваясь, поднялась и спотыкаясь, ринулась на лестницу перед ними, вниз по ступенькам.

Амалакс кинулся следом, и Лидиард от души порадовался тому, что больше не разделяет с этим человеком его мысли, страхи и взрывы гнева. Достаточно он слышал, как тот ругается многословно, неистово и злобно. Казалось каким-то чудом, что цепочка ругательств продолжается и продолжается…

В течение такого долгого времени…

Лондон горит неестественным светом, его здания погружены в разноцветный дым, а звезды падают с неба, точно светящийся дождь. Люди застыли, кто где стоял, а преобразующий свет пляшет вокруг них, сглаживая их черты; они расплавляются в бесформенные массы, по одному, по два и целыми толпами, матери и младенцы сплавляются вместе, любовники, наконец, сливаются воедино.

По меняющимся улицам бегут волки. Белые, серебристо-серые, черные, быстрые на ногу и легкие сердцем. А падшие ангелы, ненавидящие род людской, движутся по небу, точно огненные колеса, ликуя, что освободились от своей тюрьмы из материи, пространства и времени.

В Аду рыдает Сатана, беспомощно наблюдая, как мир над ним освещен изнутри, точно хрустальный шар, весь пламя, движение и ярость. Он бы протянул руку и дотронулся до этого хрустального шара, если бы мог.

За пределами Творения, образ Бога заколебался; беспомощный в своемвсемогуществе, он тоже изменился и не может воззвать к справедливости тех, у кого самые души приговорены к тому, чтобы вариться в котле всемогущества.

Человек в пещере предстает перед улыбающейся кошкой, ее пасть широко раскрыта, глаза горят ужасающим гневом, и она говорит: То, что ты украл из моей души, я забираю назад, иначе я отравлю весь мир и уничтожу все Су щее.

Ачеловеккричит : Sed libera nos a malo, sed libera nos a malo, sed libera… [19]

Не услышано.

* * *

Лидиард открыл глаза, омытые слезами боли, и позвал:

— Корделия?

Ответа не было.

Голова была тяжелая, и он чувствовал боль в желудке, но внутреннее зрение покинуло его и оставило наедине с неизвестностью. Яркий волшебный свет, который ослеплял его, ослаб и превратился в желтоватый свет обыкновенной масляной лампы, он увидел стены, окружавшие его, и кровать, на которой он лежал.

Запястья Лидиарда были крепко стянуты тонким шнуром, который был закручен вокруг одного из железных прутов, поддерживавших изголовье кровати. Таким же образом были связаны и лодыжки, плотно прикрепленные к такому же пруту у изножья кровати, так что босые ноги упирались в эту оградку. Путы удерживали его так, что он не мог изменить свое положение на более удобное, как бы ни изгибался и ни пытался поменять позу. Матрас под ним был старым, продавленным и жестким.

Оказалось, что Лидиард не один: возле него, глядя на пленника сверху вниз, сидела на краешке кровати ужасающе прекрасная женщина, которую он где-то уже видел раньше. Аккуратные зубы виднелись между нежно улыбающимися губами, огромные ярко-фиолетовые глаза пристально смотрели на него. На лице было насмешливо-добродушное выражение. При свете лампы ее блестящие шелковые волосы приобрели волшебный медовый цвет, какой никогда не увидишь при ярких лучах солнца.

Лидиард не мог отвести глаза от ее лица.

— Вы не пожелали отправиться со мной, когда я попросила. — сказала она с легким упреком. — Вы дали моему ревнивому возлюбленному увести вас. Бедняга Пелорус в последнее время чуть с ума не сошел, как вы могли бы догадаться, его воля ему не принадлежит. Моя же воля полностью в моем распоряжении, и ей не могут противоречить обыкновенные смертные, вроде вас.

— Вы, я полагаю, королева вервольфов, легендарных лондонских оборотней. — сказал Лидиард, сжимая зубы, чтобы выразить гневную иронию, — Должен признать, вы многому научились на примере нашей дорогой королевы.

Она рассмеялась, достаточно вежливо, но с сарказмом:

— Так у вас есть своя королева, вот как? Так трудно уследить за вашими эфемерными монархами и сосчитать их, что я давно и не пытаюсь. Я не развлекалась при дворе уже… некоторое время.

Лидиард огляделся и заметил, что стены потемнели от сажи и расплодившихся от сильной влажности грибков, при этом, они сверкали в свете лампы, так как их покрывала обильная слизь. Известковый раствор между кирпичами сильно крошился, а сами кирпичи выглядели так, как будто они уже сгнили до самой сердцевины. Пол был так же ярко освещен, как и стены, потому что прямо на нем стояла масляная лампа. Он был грязным, даже не выложенным плиткой и сильно вонял экскрементами. Стул, на котором сидела Мандорла Сулье, был прочным и простым. Кроме кровати, на которой лежал Лидиард, и этого стула, единственным предметом мебели в этой комнате был низкий столик, поставленный у изголовья кровати, на нем стоял поднос со свечей, свеча была зажжена, но уже почти догорела до основания, ее грубый воск оплавился в комок причудливой формы.

Среди всей этой мерзости запустения разноцветные шелка, в которые нарядилась Мандорла Сулье, выглядели вычурно и театрально, точно у какой-нибудь актрисы Друри-Лейна [20], одетой для роли Клеопатры — или Саломеи.

— Если вы таким образом развлекаетесь при своем собственном дворе, я надеюсь, что может пройти столько же лет, пока меня пригласят снова. — заметил Лидиард.

На этот раз она улыбнулась с более искренним удивлением.

— Были времена, мистер Лидиард, когда я могла бы приветствовать вас в значительно более приятном месте. — ответила она, — Но красивой женщине, которая с годами не старится, слишком часто льстят обвинениями в колдовстве. Вы не имеете понятия, каково это, гореть, когда вас сжигают на костре, мой дорогой Дэвид. А если бы вам когда-нибудь и удалось это узнать, вы бы никогда от этого не очнулись, чтобы наслаждаться воспоминаниями. Я это знаю и иногда желаю себе, чтобы и мне было не о чем вспоминать. Это тот опыт, который мог бы послужить Пелорусу полезным и назидательным уроком по истории людишек, о которых он считает нужным так по-дурацки заботиться.

— Мы в Англии никогда не жгли ведьм на кострах. — возразил Лидиард, чувствуя ужасную боль на месте пореза, и борясь с болью в голове и с настойчивой тошнотой в области желудка, — Ни одной ведьмы не повесили вот уже в течение целого столетия или даже больше. Если бы вы больше интересовались нашими делами, вы бы об этом знали.

— Я некоторое время проспала, и те, кто меня охранял, были очень внимательны. — с явным сожалением сообщила Мандорла, — Когда я вернулась в этот мир, он переменился больше, чем я считала возможным. Он сделался черным и безобразным, он задыхается от дыма, страдает от пара и затоплен дешевым джином, а манеры и мораль всему этому соответствуют. И все же, у него намного больший потенциал к разрушению, чем я когда-нибудь раньше видела. На этих заполненных людскими толпами улицах всегда рядом голод и болезни… И это причина надеяться на славную перемену в пользу войны. Я уже слышу погребальный звон по поводу резни в нем, и но отдается в моих ушах самым приятным образом. Существует потрясающее изобилие машин для уничтожения.

— Как Калан? — спросил Лидиард резко.

— Спит, — легкомысленным тоном ответила Мандорла. — Спит и видит сны. Не думайте, что ваши свинцовые пули могут его отравить или причинить ему вред, несмотря даже на то, ваша гнусная выпивка уже начала его оболванивать. Он снова проснется, освеженный и обновленный, и если я смогу, я освежу и обновлю для него мир, так, чтобы у него состоялось самое радостное пробуждение из всех, какие он испытал раньше. Таков уж видите ли, обычай волчьей стаи, а ведь я в ней мать и защитница моих братьев и сестер, а также моих кузин и кузенов и всех моих щенков. Мы более верные и любящие существа, чем ваш человеческий род.