Затем он услышал, как Элинор Фишер окликает:

— Эдвард!

Она, наконец, прервала их, потому что по-настоящему испугалась за него. Ее тревога уже хлынула через край, нарушая обычное спокойствие.

— Не волнуйся, Нора, — велел ей Таллентайр. — Ты тут ничего не можешь поделать, да и не надо. Я должен пойти с этим человеком, а ты закроешь за нами дверь. Не спрашивай, куда мы пойдем. Я вернусь к тебе, как только смогу, и расскажу все. Клянусь, уж на этот раз я скажу все, потому что этим обязан тебе.

Я уже становлюсь смешным в своих выдумках, подумал Лидиард. Ну, способен ли он когда-нибудь сказать ей подобное?

—  Не уходи, — просила Элинор. Это была всего лишь ничего не значащая формальность. Она прекрасно понимала, что его невозможно отговорить.

— Принеси мое пальто и сапоги, Нора, — попросил он ласково. — Да поживее, мистеру Грею не терпится уйти.

Элинор довольно бодро выполнила его просьбу. Какой же я, должно быть, жалкий создатель! подумал Лидиард. Все это неправильно и глупо, а я вовсе не на земле, а все еще во тьме, все еще во тьме…

И в крайнем смятении он попытался отыскать чью-то другую мысль, чтобы разделить ее, и иметь возможность реально действовать, но вместо упорядоченных мыслей Таллентайра обнаружил только сон, такой же безумный и яркий, как любой из тех, какие ему случалось видеть по повелению его отравленной души.

* * *

Он летел по небу, но не подобно ангелу, а как некое невинное крошечное создание, не знающее ничего, кроме радости. И такое изобилие радости он ощущал, что не сознавал даже, мотылек он или птица, знал только, как его переливчатые крылья сверкают в потоке солнечных лучей и воздух напоминает океан света, который поддерживает его так высоко, а нежные ветерки отдают ему заботливые ласки божественной любви.

Он парил, не прилагая никаких усилий, бездумно свободный, освобожденный от памяти и страданий, от внутреннего осознания самого себя и от внешнего сознания…

Внезапно, без предупреждения, он запутался в прочных нитях невидимой паутины. Шелковые нити сомкнулись вокруг него, прочно прилипая ко всему, чего коснулись, и, хотя он со всем пылом страха и отчаяния боролся, пытаясь освободиться, единственным результатом стараний было то, что вокруг него завязывалось все больше нитей.

В течение каких-то секунд его крылья оказались накрепко связанными, свобода от него ускользнула, память опрокинулась на него темной тенью, сияющее небо потемнело, а его растерявшаяся, перепуганная, неуверенная сущность, которую он ненадолго отверг, снова наполнила его бременем ощущений и воображения, ужасом чувственности.

Потом он разглядел, что за паутина его поймала. Сначала ему казалось, она простирается над громадным темным городом без всяких границ, но скоро понял, что ее концы, точно радуги, дотягиваются до земли. На самом деле эта паутина простиралась дальше, чем он мог видеть, и была огромней, чем он мог представить. А он, пойманный и связанный мягкими, но настойчивыми щупальцами, почувствовал себя таким крошечным и незаметным, что поверил, будто Паук, который прял эту паутину, никогда его не заметит.

Но тут была только надежда, совершенно тщетная.

Город под ним окутывал серый туман, но ему были видны сотни тысяч мерцающих газовых фонарей. При их слабом освещении он разглядел, как ближайшие к нему нити паутины поймали десятки жертв и даже больше, и каждая из этих жертв плотно обвязана паучьим шелком. И он знал, все эти жертвы укусил бог-Паук и вместе с укусом пустил им в кровь кислоту, превратившую их души в жидкость, так что их можно было пить, и все же они каким-то образом остались живыми и полностью сознавали безнадежность борьбы против своей участи.

Он знал в глубине души, что и сам не сможет уйти от своей судьбы, и не имеет значения, насколько более совершенен по сравнению с другими. Для бога-Паука он не более, чем крошечный кусочек, который нужно съесть.

И знал, Паук непременно явится.

Ни надежда, ни все призраки с начала времен не могут его спасти. Ни мать-Сфинкс, ни мать-волчица не могут прийти ему на помощь, потому что из всех ангелов один только Паук знает истину о мире и имеет реальную власть.

И тогда он закричал и позвал на помощь. Он звал свою мать-волчицу, но ее блестящая шерсть слиплась от слизи. А лапы были связаны крепкими веревками, которые невозможно было разорвать. Он позвал свою мать-Сфинкса, но она была опутана шелковыми паучьими нитями, и превратилась в мумию, стала прахом. И тогда в отчаянии он позвал своего отца, который не был его отцом, своего создателя, который не был его создателем. Но и этот человек смог только эхом повторить его призыв, сам моля о помощи.

С невообразимо далекого расстояния Джейкоб Харкендер посмотрел ему в лицо горящими и полными слез глазами и закричал:

— Сын мой! Сын мой! Освободи меня! Освободи мою душу!

Он даже поверил на мгновение, будто может ответить на этот призыв, если только захочет, что он в силах разорвать шелковые нити паутины, связывающие его, и улететь на крыльях вместе с остальными душами пленников, спасенных им. Он будет парить высоко над городом и над небом, дотронуться до самого краешка Рая, потому что, в конце концов, разве он не ангел?

Потом он сказал себе: «Я не сын человеческий, и это мне не нравится, и придется мне поссориться с Пауком. Я сам себе хозяин, я не одержимый, и никто меня не ограничивал ни в силе, ни в верности, ни в страхе».

Но это была не надежда, а всего лишь заблуждение, и голос, раздававшийся в пустом пространстве, где должна была находиться его собственная душа, принадлежал кому-то другому, и этот голос дразнил его искушением.

«Я ангел», — сказал он беспомощно. Его слова отдавались эхом далеко-далеко. «Я ангел смерти и ангел страдания, ангел с пламенеющим мечом и ангел, пишущий книгу греха. Я ангел-паук, ткущий паутину в Божьем Доме, и это моя фантазия напишет будущее на странице пространства и времени. Это моя фантазия…

* * *

Габриэль Гилл проснулся в поту. Он открыл глаза в полной темноте, потому что свеча возле его постели оплыла и погасла. Он был волен минуту-другую в этой темноте думать о том, что находится в спальне Хадлстоун Мэнора. Хороший мальчик с чистой совестью, его не посещают демоны, вервольфы, или Калеб Амалакс. Но все это была иллюзия, хотя она могла продолжаться долго.

Что это? в полном смятении подумал Лидиард. Это что, тоже выдумки, или я и в самом деле увидел глаза этого ребенка, ангельские глаза?

Габриэль сел на постели, отбросив тяжелое одеяло, покрывавшее его. Но так жарко ему стало вовсе не из-за одеяла, жара, наполнявшая комнату, стояла в воздухе повсюду вокруг.

Что-то было не так, совсем не так.

Ему пришло в голову, что, возможно, в доме пожар и все его деревянные части пылают. Он представил себе, небольшой чердак, должно быть, единственное помещение, еще не охваченное огнем, но в любой момент огонь снизу может прорваться и туда. Габриэль протянул руку вниз, стараясь достать до пола и проверить, насколько там горячо.

Но когда пальцы мальчика оказались всего в каком-нибудь дюйме от досок, пол исчез. Вместо огненного пламени, которое он почти ожидал увидеть, его подхватили вихри тьмы и закружили, точно осенний листок; и, хотя Габриэль цеплялся за смятое одеяло, оно рвалось прочь, и кровать убегала вместе с ним, а мальчика в ночной рубашонке швыряло в штормовом пространстве.

Габриэля кружило ветром, но ощущения падения не возникло. И хотя голова у него отчаянно кружилась, он не боялся стукнуться о землю и переломать кости. В таком бурлящем воздушном потоке ничто не может летать, и Габриэль даже не пытался сопротивляться, не сомневаясь, что его переносят к какой-то непонятной точке измерения.