– В самом деле, дорогой? Это очень хорошо!

…Еще есть время. Если она сейчас позвонит и распорядится отнести мясо на кухню…

Тэренс посмотрел на мать с некоторым любопытством. Инстинктивно он понимал, что изготовление нитроглицерина вряд ли относится к роду занятий, поощряемых родителями. С ловким расчетом он выбрал такой момент для сообщения о своем намерении, когда был более или менее уверен, что у него есть шанс выйти сухим из воды. И его расчеты оправдались. Если в случае чего поднимется шум, иными словами, если свойства нитроглицерина проявятся слишком явно, он всегда сможет обиженно сказать: «Я ведь говорил маме». И все-таки он чувствовал себя слегка разочарованным. «Даже мама, – подумал он, – должна была бы знать, что такое нитроглицерин».

Тэренс вздохнул, остро почувствовав одиночество, свойственное этому возрасту. Отец слишком нетерпелив, чтобы выслушать, мать – слишком невнимательна, а Зина – всего лишь глупая девчонка. Сотни страниц интереснейших химических опытов, и никому до этого нет дела… Никому!

Бах! Герда вздрогнула. Внизу, в приемной Джона, хлопнула дверь. Он быстро взбежал по лестнице и ворвался в комнату, внеся с собой атмосферу кипучей энергии. Джон был в хорошем настроении, голоден, нетерпелив.

– Господи, – воскликнул он, усаживаясь за стол и взяв в руки нож. – Как я ненавижу больных!

– О Джон, – с легким укором отозвалась Герда, – не говори так. Они подумают, что ты серьезно…

Герда кивнула в сторону детей.

– Я в самом деле так думаю, – возразил Джон. – Никто не должен болеть!

– Отец шутит, – быстро сказала Герда сыну.

Тэренс посмотрел на отца со своим обычным хладнокровным вниманием, с каким рассматривал все вокруг.

– Я не думаю, что он шутит, – произнес он наконец.

– Если бы ты ненавидел больных, дорогой, ты не был бы доктором, – сказала Герда, засмеявшись.

– Вот именно! – воскликнул Джон. – Ни один доктор не любит болезней. Боже мой, мясо совершенно холодное. Почему ты не отправила его подогреть?

– Не знаю, дорогой. Видишь ли, я думала, ты сейчас придешь…

Джон раздраженно нажал звонок и долго его не отпускал. Льюис пришла почти сразу.

– Снесите это вниз и скажите, чтоб подогрели, – сказал он отрывисто и резко.

– Да, сэр. – Льюис умудрилась вложить в эти два безобидных слова все, что она думает о хозяйке, которая сидит, беспомощно уставившись на блюдо с застывшим мясом.

– Извини, дорогой, – бессвязно начала Герда. – Это моя вина, но, видишь ли, сначала я думала, что ты вот-вот придешь, а потом подумала, что если отправить мясо на кухню…

– О, какое это имеет значение! – нетерпеливо перебил ее Джон. – Стоит ли поднимать шум из-за пустяков! Машина здесь?

– Думаю, что здесь. Колли заказала.

– Значит, мы сможем выехать сразу же после ленча.

Через Альберт-Бридж по Клехэм-Коммон, коротким путем по Кристал-Пэлес, Кройдон, Перли-Уэй, потом, держась в стороне от главной дороги, поехать по правой развилке до Метерли-Хилл вдоль Хаверстон-Ридж… Затем круто вправо по пригородному кольцу, через Кормертон и вверх по Шавл-Даун. Золотые и алые деревья, лесные массивы внизу, мягкий осенний запах листьев и, наконец, через перевал вниз…

Люси и Генри… Генриетта. Он не видел Генриетту уже четыре дня, к тому же был страшно зол, когда они виделись в последний раз. У Генриетты был такой взгляд, не то чтоб отвлеченный, абстрактный или невнимательный. Пожалуй, он даже не может объяснить. Взгляд человека, который видит что-то, чего здесь нет. И это что-то (в этом вся суть!) не было Джоном Кристоу. «Я знаю, что она скульптор, – говорил он себе. – Знаю, что ее работа по-настоящему хороша, но, черт побери, неужели она не может оставить ее хоть на время! Неужели не может иногда думать только обо мне и ни о чем другом?»

Конечно, он несправедлив к ней, и знает это. Генриетта редко говорит о своей работе. Она не так одержима своим искусством, как большинство художников, которых он знает. Лишь в крайне редких случаях ее погруженность в свой внутренний мир нарушает полноту интереса к его, Джона, проблемам. Но даже это постоянно вызывало в нем яростное негодование.

Однажды он спросил, резко и жестко:

– Ты бросишь все это, если я тебя попрошу?

– Что – все? – спросила она с удивлением.

– Все это! – широким жестом он охватил всю студию. И сразу же подумал: «Глупец! Зачем ты просишь ее об этом?» И снова, перебивая себя: «Пусть скажет только одно слово: «Конечно!» Пусть только скажет: «Конечно, брошу!» Неважно, думает она так или нет. Пусть только скажет. Я должен обрести покой».

Генриетта долго молчала. Взгляд ее стал задумчивым и отвлеченным. Затем, хмурясь, она медленно сказала:

– Думаю, что да. Если бы это было необходимо.

– Необходимо? Что ты имеешь в виду?

– Я и сама точно не знаю. Необходимо… Ну, например, как может быть необходима ампутация.

– Короче говоря, только оперативное вмешательство!

– Ты сердишься. А что бы ты хотел услышать?

– Ты сама прекрасно знаешь. Одного слова было бы достаточно. «Да!» Почему ты не можешь произнести его? Ты ведь нередко говоришь людям приятное, не заботясь о том, правда это или нет. А мне? Господи, ну почему ты не можешь сделать это для меня?

– Я не знаю, – все так же раздумчиво ответила Генриетта. – В самом деле, Джон, я не знаю. Просто не могу… и все! Не могу.

Несколько минут Джон взволнованно ходил по комнате.

– Ты сведешь меня с ума, Генриетта! Боюсь, я никогда не имел на тебя никакого влияния.

– А зачем это тебе нужно?

– Не знаю… но нужно. – Он бросился в кресло. – Я хочу быть на первом месте в твоей жизни.

– Это так и есть, Джон.

– Нет! Умри я сию минуту, первое, что ты сделаешь, – схватишь глину и со слезами, льющимися по щекам, начнешь лепить какую-нибудь чертовщину вроде скорбящей женщины, символ горя или еще что-нибудь подобное…

– Н-не знаю. Пожалуй… Да, пожалуй, ты прав. Хотя это ужасно!

Она сидела неподвижно, испуганно глядя на него.

Пудинг подгорел. При виде пудинга брови Джона поползли вверх, и Герда поспешила с извинениями:

– Прости, дорогой. Сама не знаю, почему так получилось. Это моя вина. Дай мне верхушку, а сам съешь остальное.

Пудинг подгорел потому, что он, Джон Кристоу, просидел в своем кабинете лишних четверть часа, размышляя о Генриетте и мамаше Крэбтри, предаваясь охватившему его нелепому чувству ностальгии по Сан-Мигелю. Виноват был он сам. Что за идиотизм – тут же брать его вину на себя и класть себе подгоревшую верхушку… Это хоть кого доведет до бешенства! Почему она вечно делает из себя мученицу? Почему Тэренс смотрит на него с таким пристальным любопытством? Почему, о господи, почему Зина вечно шмыгает носом? Почему все они выводят его из себя, черт побери?!

Гнев Джона обрушился на Зину:

– Ты что, не можешь высморкаться?

– Думаю, дорогой, она немного простудилась, – сказала Герда.

– Ничего подобного! Тебе вечно мерещится, что у них простуда! С ней все в порядке.

Герда вздохнула. Она не могла понять, как это врач, постоянно лечащий других людей, может быть так безразличен к здоровью собственной семьи. Джон постоянно высмеивал малейший намек на болезнь.

– Я чихнула восемь раз перед ленчем, – значительно сказала Зина.

– Это от жары, – ответил Джон.

– У нас совсем не жарко, – заметил Тэренс. – Термометр в холле показывает пятьдесят пять градусов[17].

Джон встал.

– Все закончили? Хорошо! Тогда поехали. Ты готова, Герда?

– Одну минуту, Джон. Я только уложу кое-что из вещей.

– Разве ты не могла сделать этого раньше? Чем ты занималась все утро?!

Кипя от злости, Джон вышел из столовой. Герда поспешила в спальню. В спешке она, конечно, провозится еще дольше. Ну почему бы ей не приготовить все заранее? Его собственный чемодан был уложен и стоял в холле. Ну почему?..

Сжимая в руке колоду довольно потрепанных карт, к нему подошла Зина.