Ее связь с ним, можно сказать, не столько гетеро-, сколько гомосексуальная, и этим напоминает гомосексуальные тенденции сексуальной женщины, но, в отличие от нее, интеллектуальная женщина находит «женщину» не в своей партнерше, а в своем партнере, она как бы бессознательно мстит мужеству, делая его «женщиной», а себя «мужчиной», и тем самым лишь усиливает ложность своего положения: теперь, по существу, не только она, но и он – душевно ложнополые существа.
Этот скрытый гомосексуализм, присутствующий в интимной сфере любой ложной женщины, у интеллектуальной женщины выражен даже более рельефно и броско, чем у сексуальной (что касается гиперсоциальной, то она практически без остатка сублимирует его в своей общественной деятельности). Она откровенно проявляет его в либерализме своих сексуальных взглядов, по-мужски привлеченная очарованием женской природы.
В самой интеллектуальной женщине нет влекущей тайны пола, она как-то подчеркнуто социальна в своем душевном устройстве, но социальность ее, надо сказать, не носит характера того удушающего сверхморализма, который отличает гиперсоциальную женщину. Она прекрасно понимает относительность морали, ее условность, ей претит атмосфера морального судилища и осуждения. В своем поведении она более руководствуется принципами разумности и здравого смысла, ее трудно представить фанатичкой моральной идеи.
В ней есть то, что можно было бы назвать цинизмом интеллекта, и именно это делает ее половые отношения достаточно легкими, скорыми и поверхностными, как у мужчины-ловеласа, чем она в известной степени даже бравирует, находя в этом для себя особую «прелесть» и «изюминку», особенно если чисто сексуальная потребность и фантазия в сочетании с внешней привлекательностью выражены у нее достаточно явно. Она, почти как иной мужчина, хотела бы секса-развлечения, секса-удовольствия, но то, что может удовлетворить мужчину, почти никогда до конца не удовлетворяет женщину, и такой секс лишь расшатывает ее нервную систему, потому что в нем отсутствуют те глубинные душевные мотивы, которые так нужны для ее бессознательной женской природы. Она может получать чувственное удовольствие, но ее внутренние душевные потребности при этом не удовлетворяются, она не ощущает себя наполненной глубокими переживаниями любви и обнаруживает зияющую пустоту собственной души. Такие тайные откровения надламывают ее окончательно, и она бежит от себя в надуманную реальность своей «духовной» жизни.
По-мужски развитый интеллект парализует в ней женственность тем более, чем более рационально пытается разрешить она свои сугубо женские проблемы. Интеллект, вообще говоря, хорош и необходим в решении исключительно объективных задач, но он почти беспомощен в поисках выхода из субъективно-чувственных тупиков души, чувства плохо внимают формальным предписаниям ума – «сердцу не прикажешь».
В минуты глубокого душевного кризиса интеллектуальная женщина чувствует свой интеллект как убогий нарост, ненужный довесок, досадную мозоль, уродующую ее женскую природу, она желает освободиться от него, «забыться», ощутить, пережить в себе что-то иное, не понимаемое, но предчувствуемое, душевно значимое, влекущее, магически освобождающее от порожденных интеллектом и особенно ядовитых для женщины напряжения, скованности, искусственности, неподлинности самовыражения. Стена интеллекта, которую она воздвигла и которая неплохо защищает ее от социума, превращается у нее в застенок, в котором томится замурованная женская душа.
Такие критические состояния могут обратить интеллектуальную женщину либо к алкоголю, либо к наркотику, либо к чему-то близкому в этом отношении.
Интеллект плодотворен только в сочетании с другими сторонами личности; непропорционально развитый, он выхолащивает душу, подобно тому, как вдыхаемый чистый кислород сжигает живой организм (Достоевский точно замечает: «Слишком сознавать – это болезнь»).
Алкогольному прельщению подвержен человек, уставший думать, находящийся в кризисе своих умствований. «Не осознавать» – вот девиз алкоголика. К бытовому алкоголизму склонны либо люди скудоумные, интеллектуально уплощенные, убогие, чей ум – ненужный довесок их примитивной душевной организации, так сказать, излишек, который им легче отбросить, отшибить, химически вытравить, чем мучиться с ним и тосковать; либо люди высокоинтеллектуальные, у которых интеллект как бы чрезмерно забивает, заполоняет их психику, подавляет движения души, делает ее несвободной, внутренне скованной, искусственной, эмоционально стертой, полумертвой. С алкогольным прельщением легко справляется лишь интеллектуальная середина, которая всегда склонна считать себя «золотой серединой», а также те редкие люди, которые обладают счастьем гармоничного устройства собственной души.
Сугубо интеллектуальное развитие не может дать женщине полноценного раскрытия ее женского существа, потому что, выражаясь фигурально, интеллект лишь плоскость души, а не ее объем, женственность же душевна и духовна.
Интеллект – не самая сильная сторона женщины. Интеллектуальность в ней не является тем духовным подвижничеством, к которому способна лишь истинная женщина. Активная интеллектуальная деятельность женщины носит по сути характер банальной, часто нелепой компенсации изначальной женственной недостаточности интеллектуалки. В ее даже сугубо профессиональных суждениях и убеждениях всегда есть более или менее скрытый элемент истеричности. Она полагает, что интеллектуальными «чарами» сможет не только убедить в своих утверждениях и суждениях окружающих, но и пленить их, вызвать восхищение ею, ее умом. Интеллект – ее платье, она полагает себя в нем милой, очаровательной, притягательной и желанной «умницей».
Что же касается ее манеры одеваться, то здесь она достаточно вольна, не придает особого значения своей внешности, как сексуальная женщина, но и не делает из нее нечто монументально-железобетонное, подобно женщине гиперсоциальной. В одежде она скорее небрежна, как и в собственном быту; она положительно убеждена, что в женщине главное не внешняя, а «внутренняя» красота, и что «настоящий мужчина» ценит в женщине именно это.
Она совершенно права в том, что, не делая идола из физической внешности, полагает свою привлекательность в чем-то ином, духовном, но ее представления о «духовности» очень далеки от духовности в подлинном смысле этого слова и отдают школярством. При всей своей развитости и осведомленности она – понятная до скуки, образованная до тошноты – светит лишь отраженным, призрачным, холодным светом знания, лишенным того творческого огня, который возжигает в душе мужчины-творца истинная женщина.
Ее удел казаться, а не быть, и постепенно она превращается в одну из своих интеллектуальных масок.
***
Три типа ложной женщины, достаточно отчетливо проявляющиеся в жизни, будут не завершенными в описании, если ничего не сказать о глубоко внедренном в их сознание атеизме, обусловливающем их невротизм. На первый взгляд, кажется довольно странным и нелепым связывать эти два понятия, – но только на первый взгляд. В жизни женщины эта зависимость заявляет о себе довольно ярко, и все три маски ложной женщины, описанные мной, собственно и вызваны к жизни этим свойственным женщине безбожием.
И в атеизме, и в невротизме имеется одно и то же основание, создающее душевный вывих и излом, – неверие, недоверие к миру, в котором физически существует и действует человек. Но в невротизме это неверие психологически перерабатывается и переживается как тревога и страх, которые подтачивают душу человека, в атеизме же неверие и порождаемый им страх вытесняются и замещаются «верой» в материалистическое исповедание, в «научные теории», в «реалистический взгляд на природу вещей», призванные изгнать тревогу из души атеиста. Атеизм всегда невротичен по своим душевным истокам, это рациональная психотерапия безбожника, на время избавляющая его от страха перед миром.
Атеист, да еще «воинствующий», если бы не был таковым, оказался бы – и это в лучшем случае – тяжелым клиническим невротиком. Впрочем, фанатизм «воинствующего атеиста» свидетельствует о том, что в его убежденности есть немалая доля удушающего его и им самим гонимого невротизма, есть стремление избавиться от этого болезненно-мучительного душевного состояния через идею сознательности, и его взывание к здравому смыслу и сознательности других есть, прежде всего, страх перед самим собой. Всякий фанатизм обнажает болезненность души, жаждущей исцеления.
