– Он знает... и я знаю... но Ливи никогда не должна узнать об этом. Вы слышите меня? Ливи никогда, никогда, никогда не должна узнать об этом. Это убьет ее, я по себе знаю, что это значит. Со мной все конечно, Джеймз. Все, что имело для меня значение, обратилось в прах. Ничего не осталось. Передайте ей, что я обо всем сожалею. Вы поймете. Джеймз... вы один из нас. В полном смысле этого слова. Но никогда, обещайте мне, что никогда не расскажете моей красавице... обещайте...

– Обещаю.

Эту просьбу ему нетрудно будет исполнить. Воображение отчаявшегося, мертвецки пьяного Ладди нарисовало истинное чудовище, но чудовище это Джеймзу было хорошо знакомо из собственных кошмаров.

– Передайте ей, что я люблю ее... что она была, есть и всегда будет моей путеводной звездой. Моей красавицей... и скажите ей, что я обо всем сожалею... очень, очень, очень сожалею.

Раздался щелчок, а затем длинный непрерывный гудок.

Пошарив в темноте рукой, чтобы найти телефонный аппарат, так как мысли его были заняты обдумыванием версии «Картины Дориана Грея», нарисованной Ладди, Джеймз положил трубку на рычаг. Не может быть! Это первое, что ему, потрясенному услышанным, пришло в голову, но за ним тотчас последовало: очень даже может быть. Не удержи его тогда за руку Бог и весь опыт предыдущей жизни...

Но почему именно Лоуренс Ладбрук? Какой смысл был в том, чтобы уничтожить столь безобидное существо, как он? Никакого смысла, совершенно никакого смысла.

В этом и состоит смертельная опасность. Сделай я тогда так, как хотел Дэвид, сегодня я бы топил свою печаль в вине и бился бы головой об стенку. Но я этого не сделал, и тогда он отправился на поиски другой игрушки, которую мог бы безнаказанно сломать.

Джеймз скинул с себя покрывало. Сна как не бывало. Хотелось выпить и выкурить сигарету. Чтобы составить компанию Ливи, он снова начал курить, но стремился ограничить себя хотя бы десятью сигаретами в день, даже меньше, если позволяли условия и если он не нервничал, что случалось довольно редко. Тогда он доводил их количество до пяти. Сейчас, чиркнув зажигалкой, он втянул в легкие сигаретный дым, будто едкий его запах мог развеять смертельный смог, наполнивший его душу.

Тревожное состояние не прошло, наоборот, усилилось. Неожиданно в ушах снова зазвучал голос Ладди. Тон его был таким, словно он прощался надолго, навсегда... Господи! Джеймз порывисто потянулся к трубке, но Ладди не оказалось в его двухэтажной нью-йоркской квартире; не было его и в прелестном особняке на Митинг-стрит в его родном городе Чарльстоне, в Южной Калифорнии, равно как и в его доме с шестью спальнями и четырьмя ванными комнатами, расположенном в трехсотах ярдах от пляжа в Саутгемптоне.

Интересно, подумал Джеймз, а можно ли выяснить, откуда ему звонили? На международной телефонной станции обещали попробовать. Ожидая, он нервно курил одну сигарету за другой. Боже мой, энное количество раз нетерпеливо взглядывая на часы, думал он, какая мерзость! Наконец сообщили, что звонили из платного телефонного автомата в одном из баров Сан-Франциско. Он хотел бы туда позвонить? Да, ответил, Джеймз, и срочно.

Наконец его соединили с барменом. Да, какой-то мужчина – в стельку пьяный – действительно заказывал международный разговор. Нет, его сейчас здесь нет. Он кончил свой разговор минут пятнадцать тому назад. Бросил на прилавок несколько купюр – двадцать долларов в виде чаевых произвели на бармена неизгладимое впечатление – и ушел из бара. Нет, бармен не знает, куда он отправился.

Сан-Франциско, подумал Джеймз. Кого мы знаем в Сан-Франциско? Он стал листать свой дубликат толстой, в сафьяновом переплете адресной книжки Ливи. Не очень многих. Благодаря кинематографическим связям Билли большинство знакомых Ливи жили в Лос-Анджелесе, а не в Сан-Франциско. Но зато трое из них вполне заслуживали доверия. Но только что же он им скажет? Что Лоуренс Ладбрук сейчас в их городе и собирается покончить жизнь самоубийством? Нет, во-первых, неизвестно, где точно он находится, во-вторых, может, меня просто насторожил его тон и то, что он сказал несколько минут назад по телефону... Но тогда они захотят знать, что же именно он мне сказал.

А никто не должен знать об этом. Джеймз прикурил от окурка следующую сигарету. Скандала следовало избежать во что бы то ни стало, а здесь явно попахивало сенсацией. Лучше вообще ничего не говорить и не делать. Мог же он ошибиться в своих предположениях? Откуда мне знать, что Ладди, с горя хлебнув лишнего, в данный момент не топит свои печали уже в другом месте? Не могу же я рисковать благополучием многих из-за глупости одного, только потому что мне показался странным его тон. У Ливи и так забот полон рот в связи с Роз и Дианой. А мой рассказ только увеличит и без того тяжкий груз вины и горя, который она взвалила на свои плечи. В конце концов, он же не сказал мне, что действительно собирается покончить с собой. К тому же он здорово наклюкался. А в таком состоянии, жалеючи себя, можно брякнуть что угодно, и Ладди Ладбрук здесь не исключение.

Ты ничего не должен и не можешь предпринять, твердо решил он, без того чтобы не выдать тайн, которым лучше оставаться тайнами. Скорее всего, Ладди дрыхнет сейчас в какой-нибудь гостинице. Завтра, если буду еще беспокоиться, обзвоню всех и выясню, как обстоят дела.

Он снова забрался в свою уже порядком остывшую постель, но из головы никак не шел телефонный разговор, он силился припомнить последние слова Ладди. Что же он сказал? Что-то примерно следующее: «Скажите ей, что я люблю ее... что она была, есть и всегда будет моей путеводной звездой...» Да, именно так. Не была моей путеводной звездой, а всегда будет, а это значит, что в будущем его отношение к ней не изменится. А кончил он так: «Скажите ей, что я очень, очень, очень сожалею...»

Джеймз вздохнул с явным облегчением. Идиот! – обругал он себя. И придет же такое в голову, все эти скоропалительные, совершенно необоснованные выводы.

Он даже облегченно присвистнул от этой утешительной мысли и тотчас погасил свет. Завтра, улыбаясь подумал он, Ладди наверняка перезвонит мне, чтобы извиниться.

На следующее утро позвонил не Ладди, а корреспондент из газеты. Не желает ли леди Банкрофт сделать официальное заявление по поводу своего друга Лоуренса Ладбрука, труп которого был обнаружен в одном из мотелей на Марнет-стрит рядом с пустой бутылкой из-под водки и флаконом секанала, тоже пустым.

Когда Розалинда Рэндольф на следующее после дебюта утро покинула «Иллирию», провожал ее только Джеймз.

– Что сказать вашей маме? – поинтересовался он.

– А она ни о чем вас и не спросит. Я дала ей ясно понять, что не желаю быть объектом для снимков в журнале «Даун энд кантри». А пай-мальчик Билли будет только безмерно счастлив.

– Куда же вы направляетесь?

– К своей бывшей гувернантке. И буду жить у нее, пока не начнутся занятия в Уэллесли.

– Не пропадайте совсем, ладно? Я бы хотел знать, как у вас идут дела. Не ради вашей матери, ради меня самого. У меня не так уж много друзей, чтобы позволить себе разбрасываться теми, кто есть. Хотя бы изредка, но давайте о себе знать, когда открыткой, когда по телефону.

Роз поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.

– Непременно.

Она села в темно-зеленый «Эм-джи-би», подаренный ей на восемнадцатилетие, и Джеймз проводил его глазами, пока тот не скрылся за поворотом. После чего, печально вздохнув, вошел в дом. Ее ему явно будет не хватать. С ней нелегко иметь дело, но она, несомненно, была незаурядной личностью, независимой и одаренной отличным чувством юмора. К тому же весьма смелой. Легко, конечно, быть смелым, цинично рассуждал он про себя, поднимаясь по огромной, спиралью уходящей вверх лестнице, когда ты еще и сказочно богат, но то, что позволяла себе данная конкретная восемнадцатилетняя девушка, и впрямь требовало незаурядной смелости. Никому не дано было безнаказанно ставить на место сэра Уильяма Банкрофта...