– Как будешь возвращаться домой? – спросила Роз.

– На стартовой площадке стоит вертолет Билли, а для него самого в Норфолке уже готов к вылету один из самолетов компании.

Он пересек кухню, чтобы обнять и поцеловать сестру, которая спросила:

– Позвонишь, как только будут какие-нибудь новости?

– А как же! Ты остаешься здесь?

– Сегодня останусь.

– Если к утру не стану отцом, умру! – сказал Джонни и вздрогнул, когда сообразил, что сказал. – Прости... – пробормотал он.

Привыкшая к его бездумным словесным выкрутасам, Роз только покачала головой, прежде чем сказать:

– Здесь во всем ощущается присутствие мамы.

Джонни согласно кивнул, хотя почувствовал себя весьма неловко. Сколько он ее помнил, Роз была сильнее, серьезнее и умнее его. И выше его понимания. Его жена, Сэлли, говорила, что именно поэтому Роз никогда не выйдет замуж. Ни один мужчина не сможет справиться с нею.

Билли спустился к тому месту на обрыве, которое называлось Закатным, потому что отсюда видно было, как огромное, бурое, как вино, море мгновенно гасило раскаленное солнце. Он был не один, с ним был зять Брукс Гамильтон, всегда готовый прислуживать своему тестю.

Билли пребывал в состоянии глубокой меланхолии, сменившей лихорадочную деятельность последней недели. Теперь, когда самое худшее уже позади, ему хотелось тишины. А «Кингз гифт», как он сам признавал, в полной мере мог предоставить это. И еще он признавал, что похороны прошли отлично. Ливи знала толк в таких вещах. Церквушка была забита до отказа, а присутствующие – лучшего и желать невозможно. Да и он вроде бы в грязь лицом не ударил. Естественно, за спиной его поработали злые языки, но Билли постарался не обращать на это внимания. Всем своим видом он говорил: «Так пожелала моя жена», а всему миру было известно, что любое желание Ливи Банкрофт было законом для ее мужа.

В который раз подумал он о том, как станет теперь обходиться без нее, взявшей на себя все заботы по организации его жизни, и перспектива эта показалась ему довольно мрачной. И первый тому пример – как распорядиться имуществом Ливи. Он был взбешен, когда обнаружил, что она составила завещание, даже не подумав посоветоваться с ним и выслушать его мнение. Все деньги, доставшиеся ей от первого мужа, она оставила своим детям от него, что было, с точки зрения Билли, вполне справедливо; своих денег он им не собирался оставлять; но она распорядилась относительно мебели, картин, посуды из хрусталя и фарфора, наделив ими тех своих друзей, которые, с ее точки зрения, смогут оценить их по достоинству, составив подробный перечень, кому и что отдать, снабдив каждую вещь указателем ее точной стоимости, если при утверждении завещания судом вдруг возникнут какие-либо непредвиденные сложности. Наличный капитал Ливи распределила между Дианой и Дэвидом, оставив деньги под их попечительство: драгоценности разделила между Дианой и всеми своими снохами, так как оба сына Билли были женаты и у них были свои дети. Роз она не оставила никаких драгоценностей, поскольку та их просто не носила. Меха Ливи, включая знаменитую соболью шубу до пола, которую он подарил на прошлое Рождество, она распорядилась продать с аукциона, а вырученные деньги передать в благотворительынй фонд для больных раком. Помимо этого, довольно крупную сумму она оставила на живые цветы, чтобы они постоянно красовались на ее могиле и на могиле ее первого мужа.

Это больше всего бередило душу Билли. Ливи упорно хотела быть похороненной как Рэндольф, а не как Банкрофт. А ведь все знали, что на протяжении всего замужества Ливи ни единым словом ему не перечила. Теперь же он, как последний дурак, выставлен на всеобщее посмешище.

Еще раз подумав об этом, Билли так стремительно вскочил со своего места, что Брукс от неожиданности едва не свалился со скамейки на землю.

– Что случилось? – воскликнул он.

– Мне холодно. Пойдем в дом.

По классическим стандартам ее красоту вряд ли можно было признать совершенной. Слишком тонкие губы и слишком большой рот, нос чрезмерно длинный и расширяющийся книзу, лицо слишком скуластое. Но у нее были прекрасные, слегка раскосые глаза, черные, как антрацит, контрастировавшие с белой нежной кожей, словно подсвеченной изнутри, копна иссиня-черных, шелковистых волос и длинная, поистине лебединая шея.

Ее осанка – на что особенно обращала внимание ее мать – была совершенной, кости тонкими и длинными. Ноги, казалось, начинались прямо под мышками. Взятые вместе, все эти разрозненные детали таинственно составляли истинное произведение искусства. Вдобавок у нее был нежный, чистый голос, то на удивление мягкий, то остро звенящий, хотя никто не слышал, чтобы она его вообще когда-либо повышала. Ее очарование стало достоянием легенды, как и ее изящество, ее вкус. В ней было ровна пять футов девять дюймов роста, одежду же она носила восьмого размера. Она не знала, что такое диета, – пища ее вообще мало интересовала; зато за день она выпивала несколько кофейников неимоверно крепкого черного кофе. А когда оставалась одна, до изнеможения курила одну сигарету за другой.

Родилась она в Филадельфии в конце сентября 1936 года и была младшей из трех сестер. Отец ее, Генри Чарлтон Гэйлорд, был последним по мужской линии представителем семьи, которая обосновалась в этом городе в 1736 году, но чье состояние, придя в упадок, сократилось до единственного дома на Ореховой улице, который его мать удерживала из последних сил и средств и куда он привел свою невесту, Миллисент Стеббингз, тотчас взявшую бразды правления в свои железные руки. Под ее руководством – Генри, хоть и был блестящим адвокатом, особого рвения не проявлял – денежное состояние семьи заметно улучшилось. К тому времени как родилась первая дочь Гэйлордов, Генри уже был ассоциированным партнером небольшой, но процветающей адвокатской фирмы. Когда появилась на свет вторая дочь, он стал младшим ее партнером, а к рождению Оливии, своей любимицы, завершившей количественный состав семьи, он уже был старшим партнером фирмы.

Генри было сорок пять лет, когда Америка вступила в войну. Обнаруженные шумы в сердце и старания жены сделали его вклад в победу подальше от передовой, и к тому времени, как Оливии исполнилось одиннадцать, ее отец уже являлся судьей Верховного суда штата Пенсильвания, где он обрел наконец свое истинное место под солнцем и сделал себе имя, впоследствии выбитое в мраморе, добытое из каменоломни усилиями его жены.

Миллисент, не зная устали, посвятила себя благоустройству жизни супруга и благополучию дочерей. Подстегиваемая собственным нищенским детством на ферме в штате Огайо (обстоятельство, которое она стремилась вычеркнуть из биографии, как и свое настоящее девичье имя – Мария Стеблинская), она хотела подняться на высшую ступеньку социальной лестницы и помочь дочерям сделать достойные партии, заполучив самых лучших мужчин. Лучшими в ее понимании были те, кто, занимая высокое социальное положение, имели достаточный капитал, чтобы поддерживать престижный социальный статус в образцовом состоянии.

Бог не обидел дочерей внешностью: Корделия была статная, настоящая аристократка – типичная представительница Гэйлордов, как гордо заявляла ее бабушка по отцовской линии, – черноволосая и черноглазая; Антонию, светловолосую в мать, отличала поразительная женственность, составлявшая ее индивидуальность. Оливия же, выйдя из подросткового возраста, как поняла Миллисент, превратилась в бесценную жемчужину, и честолюбие матери, подобно только что изобретенному реактивному самолету, ставшему в то время главной газетной сенсацией, взмыло на недосягаемую высоту. С первых же шагов своих дочерей она прививала им стремление к совершенству, они буквально трепетали перед ней, отдавая любовь отцу, который покупал им запрещенный шоколад, поил их газированной водой и позволял играть в догонялки прямо на улице, словом, делал то, что подвергалось осуждению со стороны матери. Ее слово было для них законом, и только изредка отец выступал в роли буфера между ними и ненасытными социальными амбициями их матери.