– Придет день, – успокаивал он девочек после какой-нибудь очередной жестокой головомойки, – и вы поймете, что все это делается в ваших же интересах. (В конце концов, думал он, мне же это пошло на пользу.)

Неразговорчивый, замкнутый, ушедший в себя, Генри Гэйлорд, тем не менее, до мозга костей был предан женщине, которая заправляла его жизнью. Он был подвержен приступам тяжелейшей и неуправляемой черной депрессии: в такие периоды его жена делала все, чтобы никто не заметил происходящего. Для посторонних он был главой семейства. Если ее о чем-либо спрашивали, Миллисент всегда говорила: «А что по этому поводу думает Судья?», с такой очевидной почтительностью относясь к его мнению, что люди удивлялись, каким образом тихий, обходительный мужчина сумел подчинить себе эту необузданную Валькирию[3]. По мере того как процветала семья, Миллисент все больше и больше становилась такой, какой мечтала быть. Изысканно и со вкусом одевалась; имела великолепный стол и могла отлично занять гостей, хотя со слугами была строга и требовала от них беспрекословного подчинения. Такой же была она со своими дочерьми.

В семь лет Ливи уже знала, как следует накрывать на стол, подбирая в тон скатерть, чтобы та гармонировала с фарфоровой посудой, столовыми приборами, с цветами: знала она, что вид пищи так же важен, как и вкус. Она научилась не докучать отцу в моменты его депрессии и знала, что делать, когда приступы эти кончались, умела быстро подать ему любимые бархатные домашние туфли и пепельницу – он выкуривал за день три пачки, – протянуть хрустящую «Дейли рекорд», местную филадельфийскую газету.

Миллисент была твердо убеждена, что каждый муж вправе требовать от своей жены совершенства, а жена обязана давать его мужу. В конце концов ведь именно он кормилец семьи; благодаря его усилиям и деньгам, которые он зарабатывал, они могут пользоваться теми благами жизни, которые у них были. Она игнорировала тот факт, что без ее усилий Генри так и остался бы на самой низкооплачиваемой должности в одной из адвокатских фирм.

Вспыльчивая по натуре, в присутствии мужа она всегда умела себя сдерживать.

– Мужчина, весь день проработав в поте лица своего, должен приходить домой, где его ждет полный покой, любящая улыбка и нежное, ласковое слово. Именно это и означает быть хорошей женой, – поучала она дочерей. С того времени как они начали понимать, что она имеет в виду, Миллисент готовила их к единственной жизненной участи: хорошо выйти замуж. Очень хорошо. И даже очень, очень хорошо.

Первой выполнила «задание» Корделия. В 1949 году она сумела заманить в свои сети Эдварда Уинслоу, единственного сына и наследника непомерно богатой четы Уинслоу. Коренных нью-йоркцев, не только живущих на вершине социальной пирамиды, но и владеющих ею.

Четыре года спустя Тони подцепила Хью Ланкастера, улов не очень богатый, но с точки зрения социального статуса безукоризненный – он был прямым потомком одного из генералов Вашингтона.

Миллисент буквально сияла от счастья, стоя во главе безумно дорогих, типично великосветских свадебных церемоний. Это к тому же означало, что, когда состоится дебют Оливии, каждая из сестер сможет представить ее свету на блестящем рауте в Нью-Йорке.

Так оно и случилось. Дебют Ливии состоялся в элегантном доме Уинслоу на Верхней Пятой авеню, причем ее появление на приеме в буквальном смысле уподобилось эффекту разорвавшейся бомбы, поскольку в огромном, в 1954 году еще примыкавшем к дому парке с треском взлетели вверх тысячи ракет фейерверка, сопровождаемые восторженными возгласами четырех сотен гостей, отдыхавших после танцев под оркестр Лестера Ланина и пение Эдди Дугина.

– До чего же они красивые! – восхитилась Ливи, захлопав в ладоши, когда темное небо расцвело пурпурными и золотыми лепестками фейерверка.

– Но до вас им, увы, еще далеко! – галантно заверил ее кавалер. Ливи с улыбкой обернулась к нему. «Даже слишком красив», – решила она. Четкое, правильное и ясное лицо казалось выточенным из мрамора. Аристократ голубых кровей из Вирджинии, с родословной, сделавшей бы честь любому европейскому князьку, живущий в доме, представленном в альманахе «Знаменитые дома Америки» как «типичнейший тайд-уотерский дворец». Мать увидела в нем более чем выгодную партию.

Джон Питон Рэндольф VI познакомился с Ливи на прошлой неделе на обеде, устроенном в ее честь Тони, и был сражен наповал. Но Оливия Гэйлорд была не той девушкой, которую Долли Рэндольф прочила в жены единственному и обожаемому сыну. Не имея ничего лично против самой Оливии, она даже готова была закрыть глаза на то, что у нее не было собственных денег (сестры в счет не шли), но наличие Миллисент Гэйлорд! Первая же встреча с этой женщиной позволила Долли с глубоким отвращением понять, почему она с таким рвением стремится женить ее сына на своей дочери. Ей и без того повезло гораздо больше, чем любой другой матери, имеющей трех дочерей на выданье. Двое уже были пристроены в самые уважаемые семьи Америки; Долли Рэндольф твердо решила не позволить этой женщине тихой сапой вторгнуться в третью такую семью, хотя нельзя было не признать, что Оливия Гэйлорд стала неоспоримой королевой сезона, веселясь на балах, меняя туалеты, проводя уик-энды за городом.

Миллисент Гэйлорд тщательно подготовила младшую дочь к выходу в свет. Прежде всего она обучила ее правильному поведению с мужчинами. Оливия могла ручкой так подпереть подбородок, так устремить на собеседника свои чудесные глаза, слушать его с таким самозабвенным вниманием, как если бы он был самым привлекательным мужчиной из всех, кого ей доводилось встречать в своей жизни. И Джонни Рэндольф, самый подходящий жених из холостяков года, не отводил от нее восхищенных глаз.

Поздним вечером, когда хозяевам удалось выпроводить самых поздних из гостей и Ливи уже сидела в спальне, расчесывая на ночь волосы, в дверь постучали и в проеме появилась голова Тони, ее сестры.

– Я могу войти? Ты прилично выглядишь?

– Я-то выгляжу прилично, – отпарировала Ливи, укоризненно скосив глаза на ее полупрозрачное неглиже. – О тебе этого не скажешь.

– Неважно, ты и Джонни Рэндольф сегодня были в центре внимания. – Тони примостилась на краешке большой, вишневого дерева кровати с пологом на четырех столбиках. – Когда собираешься положить конец его страданиям?

– Сегодня он совсем не казался таким уж несчастным! Даже наоборот!

– Следует ли это понимать в том смысле, что он снова просил твоей руки?

– Он делает мне предложение всякий раз, когда мы видимся.

– Почему же ты не говоришь «да»? – Тони закурила сигарету с фильтром. – Мамуля от нетерпения уже все удила изгрызла.

– Знаю.

– Тогда почему же ты не положишь конец ее страданиям? Мне кажется, Джонни произвел на тебя впечатление?

– Мне он нравится, даже очень нравится, но мне всего восемнадцать, хочется немного пожить для себя, повеселиться, а когда выкину дурь из головы, тогда и остепенюсь.

– Можно и быть замужем, и жить в свое удовольствие.

Ливи в зеркале взглянула на сестру.

– Как ты?

Нимало не смутившись, Тони пожала плечами.

– Взаимоприемлемые решения возможны всегда.

Ливи решительно тряхнула головой.

– Так я не хочу. Я хочу так, как у отца с матерью.

Глубоко затянувшись сигаретой, Тони долгим взглядом из-под длинных (накладных) ресниц посмотрела на сестру. Каждому свое, пришло ей в голову, мамуля оставила на тебе такой глубокий отпечаток, что ты будешь носить его всю жизнь, не то что мы с Делией. Ты даже представить себе не можешь, что картина замужней жизни, нарисованная тебе мамочкой, взята не из реальности. И не мне просвещать тебя. Джонни Рэндольф – Единственный Сын, который родился у своих папы и мамы только с пятого захода, до этого было четыре выкидыша. У его матери есть все основания смотреть на тебя, как на паршивую овцу, так что еще неизвестно, кому из вас считать цыплят по осени. И может статься, что именно ты окажешься на большущих бобах.