Джин стоял возле ног Джейн. Она откупорила зеленую бутылку и стала пить из горлышка, запрокинув голову, изо рта стекали струйки. Потом поставила ее на пол, взглянула на Залмана и рассмеялась. Смех был отрывистым, грубым, без следа нежности. Даниил обратил бы на это внимание.

Джейн стала придвигаться к Залману, держа пораненную ногу вытянутой. Юбки ее собирались, обнажая икры. Приблизясь вплотную, она крепко поцеловала Залмана в губы, обвив руками его голову и влезая ему на колени.

Залман снова взял ее за икры, испытывая новое чувство. Крепко сжал их и завел ноги женщины себе за спину. Юбки ее уже задрались. Руки Залмана скользнули вверх, к мускулистой гладкости ее бедер.

Он вошел в нее. Ощутив влагу, снова подумал о ее ране и изогнутом осколке стекла. О том, как она судорожно дергалась, будто раненое животное. Он думал об этом, совершая любовный акт, слыша ее хриплое дыхание. Когда Джейн вскрикнула снова, он вспомнил, как быстро проснулся и как подумал, когда поднялся, что это происходит во сне.

Потом они лежали вместе на голом полу. Свет блестел в их темных глазах. Они были и похожи, и непохожи. Повязка на ступне Джейн пропиталась кровью. Залман снова уложил ее и сменил повязку, пока она спала.

— Хочу показать тебе Лондон, — сказала она. После того как врач не обнаружил заражения, прочистил рану и оставил заживать, Джейн открылась Залману с новой стороны. Ее Лондон он видел раньше только мельком, словно шел по льду реки и замечал лишь движение собственных ног. Спать Залман стал меньше: эти экскурсии требовали времени. Он ходил повсюду, куда его водила Джейн, в ее ночи, полные света керосиновых ламп.

Травля барсуков собаками в цыганских таборах на Хэмпстед-роуд. Бокс без перчаток во дворах Святой Земли, самого большого района трущоб Лондона. Залман наблюдал, как Джейн торговалась с уличными торговцами-евреями из-за перепачканной одежды и корсетов. Ел устрицы с евреем-сводником Давидом Беласко, в руках которого находилось около ста проституток, и в одной многолюдной хеймаркетской пивной познакомился с семидесятилетним сефардом Давидом Мендосой, некогда чемпионом Англии по боксу.

Залман бродил по развалинам Помпеи в панораме Берфорда, занимался любовью в переулках, где обмелевшие речушки протекали за задними стенами домов, укрепленных подпорками. Любовный пот пропитывал их одежду, отрываясь друг от друга, они сохраняли этот запах. А потом, пресытясь, возвращались в дом на Хардуик-плейс, где сидел Даниил. Вечно один, читающий или погруженный в свои мысли, с лежащей перед ним раскрытой Библией. Словно ждущий чего-то.

В декабре они отправились в цирк Вумвелла на Бетнел-Грин, где Залман наблюдал, как Живой Скелет и Сарацин обменивались мрачными репликами. В ту ночь в одном из подвалов на Дюк-плейс он видел, как женщина выдавливала мужчине глаза. Большими пальцами. Залман отвернулся от этого зрелища и увидел, что Джейн смотрит с какой-то жадностью. Знай он себя получше, то обнаружил бы в этой ее поглощенности некое собственное отражение.

— Ты неотрывно смотрела. — Залман сказал ей это потом, в темноте ее комнаты. — Просто замерла.

— Ты тоже.

Голос ее звучал сухо, странно. Снаружи опускался смог. С реки доносился стук барабанов, возвещающих о тумане.

— Чем больше я тебя узнаю, тем меньше понимаю.

— Какая чушь. Ты говоришь это во сне, любовь моя.

— Ты этого хочешь? — прошептал он. — Любви?

Ответа не последовало. Когда Залман повернулся и взглянул на Джейн, та уже уснула. Лишь потом, уже во сне, до него донесся смех.

На вторую годовщину открытия мастерской они отправились в Тауэр. Залман, его брат и его любовница. Стоял хмурый январский день, дул холодный северовосточный ветер, и сопровождавший их служитель смотрел на иностранцев так, словно они были повинны в этом.

За осмотр королевских регалий с них взяли по шиллингу. Они стояли в сыром подземелье, в толпе родителей с детьми, среди них были богачи, но не было бедняков, все прижимались к решеткам. Драгоценности королевской казны лежали на голом камне. Так близко, что можно прикоснуться, подумал Залман. Они казались ему дешевыми, свет ламп едва отражался от граней бриллиантов и груды неоправленных аквамаринов, похожих на декоративные украшения для какой-то полузабытой игры. Дети просовывали руки сквозь решетки, будто обезьяны на Хадимайнском базаре.

Когда они вышли наружу, начался дождь. Служитель укрывался под зонтиком, пока все не спрятались под Белой башней. Он уставился на Даниила:

— Мистер Леви, я не ослышался? Здесь есть вороны, мистер Леви. Уверен, вы бы съели их, если б могли.

Залман, щурясь от измороси, смотрел на птиц. Они сидели на земле, грузные, словно созданные не для полета. Ветер подхватил слова Даниила.

— Нет, сэр. Мясо воронов для нас запретно. — Желая угодить служителю, он добавил: — Однако нам можно есть белых голубей.

Залман услышал за спиной смех Джейн, легкий, бодрящий, как кислород. Ему доводилось слышать, как она смеется и по-другому.

Когда они вернулись на Коммершл-роуд, уже стемнело. Жизнь в домах замерла, и только пивная «Королевский герцог» была еще открыта. В падавшем из нее свете Залман увидел сидевшего чуть в отдалении Тобайаса Кари. Мусорщик узнал его. Возле него на дороге что-то лежало. Залман различил очертания собаки, лишь когда Джейн позвала:

— Дружок! К ноге.

Голос ее прозвучал резко. Пес подошел к хозяйке, постукивая когтями по известняковой брусчатке. Мусорщик, оттолкнувшись руками от земли, встал.

— Добрый вечер, миссис Лимпус! Мистер Леви, мистер Леви.

Залман захлопал глазами. Издали, тепло одетый, горбившийся мусорщик походил на ворона. Ему ни с того ни с сего вспомнились рассказы Рахили: древние боги, кружащие над своими жертвоприношениями, словно мухи.

— Вы ведь здесь уже два года, так? Ну и что вы об этом скажете?

Залман впервые услышал, как говорит мусорщик. Голос у него был низким, с незнакомым Залману акцентом. Он не видел глаз этого человека, хотя бы блеска луны в них. Трудно было определить, к кому он обращается.

— О чем, мистер Кари? — спросила Джейн. Залману показалось, что она от него отошла, хотя когда взглянул на нее, женщина стояла неподвижно.

— О чем? Об этом. — Тобайас широко повел рукой в сторону Лондона. — Я спрашиваю, что они думают об этом самом замечательном городе на божьей земле и об этом saeculum mirabile20, Джейн, самом чудесном веке в человеческой истории. Что они скажут?

— Мы находим, что он нам нравится, сэр, — ответил Залман. Мусорщик повернулся к нему. До Залмана донесся сладковатый запах ромового перегара.

— Что нравится, мистер Леви? Город или век? Вы с братом из Месопотамии, так ведь?

— Из Ирака.

— Земля Вавилона. Я всегда считал Лондон совершенно вавилонским, мистер Леви…

Джейн направилась к дому, произнеся:

— Уже поздно, мистер Кари. Вас наверняка ждет работа. Доброй ночи.

— Доброй ночи, миссис Лимпус.

Мусорщик проводил их взглядом.

— Мне снились чудовища, — сказала Джейн, разбудив Залмана. От него еще пахло сексом. Ему казалось, что он истратил с ней все свои силы. — Они выходили из моря. Что это означает?

— Чудовища служат предупреждением.

— О чем?

— О том, чего ты боишься.

Джейн прикрыла глаза. Он хотел спросить ее, но промолчал. Над болотом свистела ночная птица.

Чем больше старался Залман понять ее, тем меньше понимал. Это порождало у него все усиливающееся беспокойство. Он стал совершать многомильные прогулки, словно мог оставить дома свои мысли, однако начал ощущать какой-то надвигающийся рок, какое-то чувство усталости, хотя не утратил ничего. Казалось, любовь к Джейн подготавливала его к чему-то.

Прежде всего Залман возненавидел в Лондоне воскресенья. Потом и многое другое; у Залмана никогда не было недостатка в ненависти; временами ему казалось, что ненависть питает его пылкую, неуемную энергию. Он ходил по берегу реки и ощущал вокруг себя затворившийся город. Закрытые магазины, пустые улицы, смог, отделяющий пустоту от пустоты. По воскресеньям шел дождь. Лондон казался обезлюдевшим, словно мертвый город. Вот что было ненавистно Залману. Он ходил по сырым пустотам величайшего в мире города с ощущением, что этот город его обманывает.