Приближалось Рождество. Многие из младших, живших за городом, уже разъехались. Им, по институтским правилам, разрешалось уезжать на каникулы раньше городских жительниц.

Мы ходили счастливые, радостные. Те, кто уезжал, были счастливы побыть дома, на свободе, среди семьи. Те, кому не было возможности ехать, радовались предстоящим развлечениям, которыми начальство баловало девочек, оставшихся на святки в институте. Им делалась елка, устраивался бал, где институтки танцевали не «шерочка с машерочкой», как это было принято обыкновенно, а с настоящими кавалерами, присылаемыми на такие балы по наряду из корпусов и училищ, а иногда и с приглашенными самими воспитанницами братьями, кузенами и просто знакомыми.

И вдруг все — и елка, и бал, и все праздничные радости рассеялись как дым по ветру… Беда словно караулила бедных девочек, чтобы нагрянуть неожиданно, врасплох, в самое чувствительное для них время: в институте появились случаи заболевания скарлатиной.

Первою захворала Мушка. Еще утром она смеялась, шалила, а вечером ее, всю горячую, с лихорадочно блестящими глазами увели в лазарет, и мы узнали от лазаретной Даши, пришедшей за ее вещами в дортуар, что бедненькая Мушка заболела скарлатиной.

Нас охватила паника… Скарлатина — перед праздниками! Скарлатина — перед святками, сулившими нам столько радостей! Что могло быть хуже? Шутки замолкли, разговоры также.

Я заснула с невеселым чувством на душе. Ожидание ли предстоящих теперь скучных праздников угнетало меня или что другое, но сердце мое щемило тоской. Я проснулась наутро с больной головой, во рту пересохло, — мне казалось, что я сама заболеваю.

— Это от воображения, — авторитетно заявила на мою жалобу о недомогании Кира Дергунова, — это, душка, иногда бывает болезнь воображения.

У самой Киры ее цыганские глаза как-то неестественно поблескивали сегодня, да смуглые щеки пылали ярким румянцем.

Прошли еще сутки, и я была разбужена испуганным криком проснувшейся раньше меня Краснушки:

— Люда! Люда! Что с тобою?

Я положительно не знала, что со мною, но все мое тело горело как в огне, и дыхание с трудом вылетало из груди. Тогда, не говоря ни слова, Краснушка схватила ручное зеркальце и близко поднесла его к моему лицу. Все мои щеки, шея и грудь — все было сплошь покрыто зловещей красной сыпью. Сомнений не оставалось: у меня была скарлатина.

— Это она! — произнесла я уныло и посмотрела на моего друга печальным, скорбным взглядом.

— Кто «она»? — переспросила, не поняв меня, Маруся.

— Это скарлатина! — пояснила я еще печальнее.

— Скарлатина! — вскрикнула Краснушка и вдруг, повиснув у меня на шее, зашептала в каком-то непонятном для меня волнении: — Если скарлатина, целуй меня, душка! Целуй покрепче!

— Ты с ума сошла! — стараясь вырваться из ее цепких объятий, говорила я испуганно. — Оставь меня, ради Бога! Ты можешь заразиться!

— Вот именно — заразиться! Вот именно то, что и надо! — продолжала лепетать как безумная Маруся, покрывая мое лицо и губы градом поцелуев.

— Батюшки! Какая трогательная история Ореста и Пилада или двух попугайчиков из породы inseparables,[23] — попробовала было подтрунить над нею Валя Лер.

— Ах, молчи, пожалуйста, — оборвала ее Запольская, — ты смеешься, потому что завидуешь… Ведь сама бы ты ни за что не пожертвовала своим здоровьем для твоей Анны.

— Mesdam'очки, не ссорьтесь. Ведь скарлатина на носу! — пропищала из своего угла Зоя Нерод.

— Нет, покамест, слава Богу, на груди и щеках только, — сострила Белка и «окунулась» в «переулок», сконфуженная своей неудачной остротой.

— Боже мой, как глупо! — комически вздохнула Нора, окончательно принятая теперь в «круг» старшеклассниц после ее мира с Краснушкой. — И когда только вы перестанете быть детьми!

— Когда будем взрослыми! — послышался звонкий голосок Белки из ее засады.

— Вот это умнее! — похвалила Нора и, обратившись ко мне, уже серьезно произнесла: — Право, вы серьезно больны, Влассовская, пошли бы в лазарет!

Я сама прекрасно сознавала это и тотчас же после чая отправилась в перевязочную.

— Вот и еще одну красавицу привели! — добродушно прошамкала беззубым ртом лазаретная сиделка старушка Матенька, проведшая всю свою жизнь в институтской больнице.

— Mademoiselle Влассовская, милости просим, — стараясь шуткою замаскировать тревогу, вторила ей маленькая, толстенькая, симпатичная фельдшерица Вера Васильевна, — живите — не заживайтесь, сидите — да не засиживайтесь! — прибавила она со смехом, незаметно ощупывая пульс на моей руке.

Мне было не до шуток… Я была рада-радехонька добраться до постели и, тяжело повалившись на нее, тотчас же впала в дремотное забытье.

С этой минуты и потянулось бесконечное для меня время постоянного сна… Сквозь этот сон я слышала, как меня осмотрели, уложили в постель, напоили чем-то очень вяжущим и горьким, слышала знакомый голос нашего добрейшего институтского доктора Франца Ивановича, наказывавшего перевести всех «заразных» в верхний, сыпной лазарет… Потом, открыв на минуту глаза, увидела склоненную надо мной золотисто-рыжую головку Краснушки и милое личико, сплошь покрытое тою же красной сыпью, как и у меня… Потом все разом перепуталось и смешалось в моей голове: и Франц Иванович, и рыженькая головка, и горькое питье, и я почему-то увидела пирожки, много-много пирожков перед собою, которые я должна была есть, несмотря на то что они были мне противны. Пирожки наполняли комнату, постель, и им не было ни числа ни счета; казалось, они сами ползли в рот, в уши, в глаза… Я отмахивалась от них, плакала, кричала, звала на помощь…

Это был тяжелый кошмар труднобольной… Я узнала уже позднее, что я была в опасности, так как скарлатина осложнилась, и что я очень долго боролась между жизнью и смертью. Когда я открыла глаза, то тотчас же снова сомкнула их, потому что какой-то яркий маленький предмет, горевший огнем в полутьме комнаты, ослепил меня.

— Огонь! Огонь! Возьмите огонь! — закричала я сердитым голосом.

— Где вы видите огонь, дитя мое? — послышался ласковый голос надо мною, и блестящий предмет придвинулся ко мне вплотную.

Чиркнула спичка, и я увидела незнакомую женщину в сером платье, в белом переднике, с косынкой на голове и с золотым крестом на груди, который я и приняла сначала за огненный предмет.

— Не бойтесь. Я сестра Елена, — проговорила женщина в сером. — Я сиделка из общины Сердобольных Крестовиц и приставлена ухаживать за вами. Скажите, лучше ли вам, дитя мое?

Какая-то лень сковывала мне члены, мешая говорить, и я только моргнула в ответ глазами. Сестра Елена взяла питье со столика, находившегося у моей постели, и осторожно поднесла его к моим запекшимся губам. Я проглотила несколько глотков какой-то приятной жидкости и, помолчав, спросила:

— У меня скарлатина?

— Теперь, слава Богу, ее уже нет больше! Она прошла, — поспешила ответить крестовица. — Поправляйтесь хорошенько! — И прикрыв свечу зеленым абажуром, она поправила на мне одеяло и отошла к соседней постели, где спала Кира, разметав по подушке свои длинные косы.

Неподалеку от меня лежала Маруся, потом Чикунина, Мушка, Петровская и Миля Корбина.

Ненавистная скарлатина выхватила шесть воспитанниц из класса выпускных и больше десятка младших, лежавших в соседнем отделении.

«Маруся, наверное, заразилась от меня», — мелькнула в моей голове внезапная мысль, и, к стыду моему, я не почувствовала никакого угрызения совести при этом.

Все мои члены, расслабленные от долгой и серьезной болезни, покоились на мягкой перине, и я вполне наслаждалась состоянием выздоравливающей, впервые почувствовавшей облегчение.

Через минут пять, не больше, я уже спала крепким сном безо всяких кошмаров, мучивших меня во все время болезни.

Проснулась я рано утром, как мне показалось по крайней мере в первую минуту… Но потом оказалось, что был день на дворе, которого мы, однако, не видели, так как лежали при спущенных шторах — для сбережения глаз, восприимчивых к заболеваниям после скарлатины.