Но, думаю, разве только марксист назвал бы это международным заговором.

– Да, но ты говорил об организации… сказал, что стипендию предложила этому твоему Кристоферу некая организация.

– Государство, Адриан. Он получил государственную стипендию. И государство надеется, что в ответ он, приобретя ученую степень, пойдет в производство. Его толкнут туда деньги, карьерные стимулы и общий склад и направление нашего времени. Только и всего.

Некоторое время Адриан молча посапывал.

– И это никак не связано с тем, ради чего мы едем в Зальцбург?

– Ни в малой мере.

– Ты невозможен, тебе это известно?

– Невероятен, быть может, но не невозможен. Кроме того, хотя описанное мной может и не являться сознательной интригой, оно тем не менее до крайности огорчительно.

– То есть ты все еще не желаешь сказать мне, зачем мы туда в действительности едем?

– Всему свое действительное время, – ответил Трефузис. – Теперь же Кардинал испытывает жажду; и если память моя не отреклась окончательно от своей монаршей власти, сдается мне, что километров через восемьдесят нас ожидают сговорчивый гараж и routier[105]. А добираясь до них, мы могли бы поведать друг другу истории наших жизней.

– Хорошо, – сказал Адриан. – Ты первый. Расскажи мне о Блетчли.

– О нем и рассказывать-то особенно нечего. Блетчли создали в военное время как центр дешифровки и укомплектовали по преимуществу людьми из Кембриджа.

– Почему именно из Кембриджа?

– Ближайший университетский город. Поначалу туда набирали филологов и лингвистов вроде меня.

– Когда это было?

– В девятьсот сороковом. Перед самой «Битвой за Англию»[106].

– Сколько лет тебе тогда было?

– Фу-ты ну-ты! Это что же, допрос? Мне было двадцать два года.

– Понятно. Я просто засомневался.

– Я был молод и до краев переполнен идеалами и теориями касательно языка. Так, кто же там еще был? Дюжина девушек, с великим блеском и любовью подшивавших бумаги и занимавшихся прочей конторской работой. В нашей команде состоял, разумеется, гроссмейстер Гарри Голомбек и X. Ф. О. Александер, также игрок великолепно рискованный. Поначалу все было довольно уютно и весело, мы сражались с вражескими шифрами, которые перехватывались по всей Европе и Африке. Скоро, однако, стало ясно, что для борьбы с используемой немецкой Морской разведкой шифровальной машинкой «Энигма» нужны математики. Знакомства с техникой дешифровки времен предыдущей войны, способности решать во время бритья кроссворды «Тайме» и владения описывающими движение русскими глаголами было уже недостаточно. Вот тогда появился Алан Тьюринг, о котором ты, наверное, слышал. Адриан о таком не слышал.

– Нет? Весьма прискорбно. Блестящий человек Совершенно блестящий, но очень грустный. Впоследствии покончил с собой. Многие приписывают ему изобретение компьютера. Я не очень хорошо помню, что там было к чему. Существовала некая чисто математическая проблема, над которой теория чисел билась лет пятьдесят, по-моему, и он молодым еще человеком разрешил ее, постулировав существование разгрызающей числа машины. Действительная постройка чего-либо подобного в его намерения никогда не входила, то была просто гипотетическая модель, помогавшая разрешать абстрактные затруднения. Однако его, не в пример многим математикам, привлекало физическое применение чисел. Вскоре его логово в Блетчли заполнили ряды и ряды электронных ламп. Помнишь электронные лампы? «Трубки», как их называют в Америке. Небольшие вакуумные лампы, светящиеся оранжевым светом.

– Помню, – сказал Адриан. – Телевизору тогда требовалось время, чтобы нагреться.

– Совершенно верно. Так вот, у Алана их были тысячи, соединенных каким-то немыслимо сложным образом. Он получал их в Управлении почт.

– В Управлении почт?

– Да, перед войной УП экспериментировало с электроникой, и, похоже, только там и имелись люди, которые что-то в ней понимали. Самое хитроумное отличие «Энигмы» состояло в том, что, хоть она и была машинкой чисто механической, изменения вносились в нее каждый день и число возможных перестановок было гротескно огромным, так что старые методы дешифровки не срабатывали. Алан блестяще взломал ее. Однако это было, разумеется, лишь первым шагом. Чтобы прочесть шифр, все равно необходимо было знать код.

– Постой, а какая разница между шифром и кодом?

– Ну, это растолковать несложно, – ответил Трефузис. – Представь себе систему, в которой числа соответствуют буквам алфавита. А равно единице, Б – двум, В – трем и так далее, тогда «Адриан» будет выглядеть как «Один – пять – восемнадцать – десять – один – пятнадцать», тебе понятно?

– Вполне…

– Это самая основная форма шифра, и любому обладателю даже самых посредственных умственных способностей потребуется лишь несколько секунд, чтобы прочесть написанное таким шифром сообщение. Предположим, однако, что мы с тобой заранее договорились, что слово… ну, например, «бисквит» означает «девятнадцать часов», а другое слово, к примеру «Десмонд», будет означать «Кафе „Флориан“ на площади Св. Марка в Венеции».

– Понятно-понятно…

– Тогда мне остается только послать тебе весточку: «Пожалуйста, пришли мне сегодня несколько бисквитов, Десмонд», и ты будешь знать, что я хочу в семь вечера встретиться с тобой в кафе «Флориан». Это код, и взломать его невозможно, – разве что какой-то человек подслушает, как мы о нем договариваемся, или один из нас окажется таким дураком, что доверит его бумаге.

– Я понял, – сказал Адриан. – Но почему тогда не использовать одни только коды, раз их невозможно взломать?

– К сожалению, в военное время возникает необходимость передачи огромного количества непредсказуемой, подробной информации. Ожидать от ее получателя, что он запомнит тысячи различных кодовых слов, невозможно, а записывать их – дело небезопасное. Поэтому на практике использовалось сочетание двух этих систем. Сложный шифр, вскрыть который можно, лишь зная кодовое слово, а оно изменялось ежедневно. Так и работала «Энигма». И, даже научившись подбираться к ее шифрам, мы все равно нуждались в разведке, снабжавшей нас ключами, которые позволили бы взламывать коды каждый день. Это уже была моя работа – ну и конечно, твоего старого друга Хэмфри Биффена.

– Хэмфри Биффена?

– Насколько я знаю, он учил тебя французскому языку.

– Боже милостивый! Так Биффо тоже работал в Блетчли?

– Ну конечно. И Элен Соррел-Камерон, на которой он позже женился. Главное наше занятие состояло в том, чтобы догадаться, какие ключевые слова используются сегодня.

– Но как же вы с этим справлялись?

– Видишь ли, немцы настолько уверовали в несокрушимость «Энигмы», что стали замечательно небрежными в выборе ключевых слов на каждый день. Разведслужба поставляла нам имена связистов и шифровальщиков, служивших в немецкой Морской разведке, а мы с Хэмфри строили догадки. На каждого их служащего у нас имелись подробнейшие досье: что им нравится, что они любят, члены их семей, любовницы, вкусы по части музыки и еды… в общем, все. И мы каждый день пробовали разные идеи – кличку собаки кого-либо из связистов, любимый сорт пирожных или печенья, девичью фамилию, что-нибудь в этом роде. Как правило, решение мы в конце концов находили.

– Но немцы должны же были обнаружить, что вы взламываете их шифры, разве нет?

– Вот тут-то и кроется основная особенность такого рода работы. Наше дело сводилось к тому, чтобы предоставлять Военной разведке все, что мы расшифровали. А командование, как правило, ничего на основе полученных сведений не предпринимало.

– Почему?

– Потому что ни в коем случае не хотело, чтобы враг догадался, что мы читаем самые секретные его сообщения. Например, широко распространено мнение, будто Черчилля предупредили о предстоящем налете «Люфтваффе» на Ковентри, однако он ничего не сказал ни армии, ни авиации, опасаясь, что, если в этом районе будут введены дополнительные меры обороны, немцы поймут, что мы загодя узнали о рейде. Это навряд ли чистая правда, однако основной принцип демонстрирует. Кое-кто, разумеется, считает, что и адмирал Канарис, глава немецкой Морской разведки, прекраснейшим образом знал, что мы давно уже читаем сообщения «Энигмы», однако был настроен до того пробритански и с такой неприязнью относился к поведению фюрера, что не стал ничего предпринимать.