– Он так сюда и смотрит.

– Во всяком случае, его задница.

– Да нет, я про клиента. Во, теперь на меня уставился.

– Уступаю тебе дорогу. Плох тот бордель, в котором слишком много концов. Бери его вместе с моим благословением. Только не приползай потом ко мне с полуоткушенной головкой, вот и все.

– Дам ему минуту, пусть надумает.

– Валяй. А я тем временем поразмыслю над тем, существовала ль когда-либо жизнь более бессмысленная и типичная, нежели та, которую прожил лорд Шафтсбери. Собственного его обожаемого сына убили в итонской школьной драке, а памятник, который воздвигла ему страна, что ни день взирает на детский труд, о самой природе и интенсивности коего граф и помыслить был не способен.

– Все, он на меня точно запал. Еще увидимся. Адриан обронил полено в камин и уставился на пламя. Он пребывал в безопасности, как и всякий другой нормальный человек: настоящий учитель с настоящим именем, настоящими рекомендациями и настоящим опытом работы. Его привели сюда не какие-либо подделки и хитрости – только достоинства. Нет на свете человека, который мог бы вломиться в эту комнату и поволочь его в суд. Он настоящий учитель настоящей школы, по-настоящему ворошащий настоящие угли в безопасной, уютной комнате, столь же настоящей, как зимняя непогода, по-настоящему разгулявшаяся в самом настоящем мире снаружи. У него столько же прав наливать себе на палец десятилетнего виски и попыхивать успокоительной трубочкой, набитой резаным табаком, сколько у любого другого обитателя Англии. Нет уже ни единого взрослого, который обладал бы властью отнять у него бутылку, конфисковать трубку или принудить к заикающимся извинениям.

И все-таки искры, стреляющие в дымоход, говорили ему на неоновом языке Пиккадилли: «Ригли», «Кока», «Тошиба»; а парок над поленьями шипел о ждущей его встрече с идеально продуманным наказанием.

Он знал, что никогда не сможет позвякивать мелочью в кармане или парковать машину, как уверенный в себе взрослый человек, он оставался тем Адрианом, каким был всегда, бросающим виноватый взгляд через украдчивое плечо, живущим в вечном страхе перед взрослым дядей, который вдруг шагнет вперед и ухватит его за ухо.

С другой же стороны, когда он отхлебывал виски, на глаза Адриана не наворачивались слезы и горло не вспоминало о том, что его должно бы было обжечь. Тело бесстыдно приветствовало то, что отвергало когда-то. За завтраком он требовал не рисовых хлопьев и шоколадного масла, но кофе и тостов без масла. И если кофе был подслащенным, Адриан отшатывался от него, точно жеребчик от изгороди под током. Он схрустывал корочки и оставлял мякоть, объедался оливками и отвергал вишни. Но внутренне – оставался все тем же Адрианом, боровшимся с искушением вскочить посреди церковной службы и рявкнуть: «Херня!», принюхивавшимся к собственным ветрам и целыми часами пролистывавшим «Нэшнл джиографик» в надежде увидеть парочку голых тел.

Он вздохнул и вернулся к работе. Пусть Бог беспокоится о том, чем он был и чем не был. А ему еще надо сцену чаепития написать.

Адриан провел за работой не больше десяти минут, когда кто-то вновь стукнул в дверь.

– Если это лица, еще не достигшие тринадцати лет, они получают мое дозволение пойти и утопиться.

Дверь отворилась, в комнату заглянула веселая физиономия.

– Ты как, петушок? Я подумала, может, зайти, поклянчить немного выпивки.

– Экономичная моя, у тебя опять микстура от кашля закончилась?

Она вошла, заглянула ему через плечо.

– Ну, как подвигается?

– Корчи творчества. Нужно, чтобы все были довольны. Для тебя я готовлю роскошную роль.

Она помассировала ему шею.

– На роскошную я согласна.

– О ты, гордая, всхрапывающая красавица, до чего ж я тебя люблю.

То была их приватная шуточка, о которой каким-то образом пронюхали и ученики. Она – его чистокровная кобылка, а он – ее объездчик. Все началось, когда Адриан узнал, что отец ее зарабатывает на жизнь воспитанием беговых лошадей. Она, с ее пышной каштановой гривой и темными глазами, которые выкатывались в поддельной страсти, когда Адриан похлопывал ее по крупу, выглядела точь-в-точь как одна из этих лошадок.

В Чартхэм она попала в шестнадцать лет – помощницей экономки – и с тех пор его не покидала. Среди персонала ходили слухи, что она – лесбиянка, однако Адриан относил их за счет стараний принять желаемое за действительное. К настоящему времени она обратилась в двадцатипятилетнюю женщину, привлекательную настолько, что учителям приходилось отыскивать какие-то извинения тому, что они не вожделеют эту девушку, а ее пристрастие к джинсам и курткам, надеваемым поверх рубашек и блуз, снабжало их сапфическими указаниями о том, в какую сторону от нее лучше улепетывать.

На Адриана она запала, как только он появился в школе.

– Она вечно делает вид, будто неровно дышит на новых учителей, – сказал ему Макстед. – Просто выставляется перед мальчишками, чтобы те не думали, что она розовая. Пошли ее в болото.

Однако Адриану ее общество нравилось: она была живой и свежей. Высокая красивая грудь, сильные и гибкие бедра, к тому же она учила Адриана водить автомобиль. При всей смачности их разговоров они ни разу и близко ни к каким плотским отношениям не подошли, хотя мысль о таковых и била вокрут них крылами при всякой их встрече.

Адриан смотрел, как она слоняется по его комнате, подбирая одну вещь, потом другую, разглядывая их и укладывая совсем не туда, куда следует.

– Она распалилась, ей необходимо пройтись по лугам хорошим галопом, – сказал Адриан.

Она подошла к окну.

– Похоже, ложится, верно?

– Кто?

– Снег.

– По мне, так лучше бы встал и ушел. Мне завтра дежурить, придется искать для мальчишек какое-то занятие. А если он так и будет сыпать, то навалит на поле для регби фута четыре.

– В семьдесят четвертом школу на целую неделю отрезало от внешнего мира.

– С тех пор она так отрезанной и осталась. Она присела на его кровать.

– В конце года я уйду отсюда.

– Правда? Почему?

– Я уже почти десять лет здесь провела. Хватит. Возвращаюсь домой.

Каждый из тех, кто работал в школе, регулярно заводил разговор о том, что уйдет в конце года. Так они показывали, что не застряли на одном месте, что у них есть выбор. Ничего эти разговоры не значили, все и всегда возвращались назад.

– Но кто же тогда будет поить с ложечки виски наших малюток? Кто будет раскрашивать их бородавки и целовать туда, где бо-бо, чтобы им полегчало? Чартхэм нуждается в тебе.

– Я серьезно, Ади. Клэр что-то начала беспокоиться в своем деннике.

– Определенно пора отыскать жеребца, который покрыл бы тебя, – согласился Адриан. – Здешний молодняк – одно разочарование, а учителя так и вовсе сплошь мерины.

– Не считая тебя.

– О, но прежде чем меня пустят на племя, я должен еще несколько сезонов поучаствовать в забегах. Вот приду первым на Кембриджских скачках с препятствиями, и тогда за меня, как за производителя, станут давать куда больше.

– Ты случайно не педик, а, Адриан? Этот вопрос застал его врасплох.

– Ну, – ответил он. – Уж я-то знаю, что мне по душе.

– А я тебе по душе?

– По душе ли мне ты? Я состою из плоти и крови, разве не так? И как же может не пронять кого бы то ни было твой плотно обтянутый плотью экстерьер, подергивающиеся окорока, подрагивающая шея, твой сверкающий круп, вздымающиеся, мерцающие бока?

– Тогда, господа бога ради, отдери меня. Я уже с ума схожу.

Адриан, что бы он там ни болтал, никакого опыта отношений с человеческим существом противоположного пола не имел и потому, сплетаясь с Клэр, лишь поражался неистовству ее желания. Он не ожидал, что женщины и вправду испытывают жажду и аппетит подобные тем, что правят мужчинами. Всем же известно – не правда ли? – что женщин влечет личность, сила и безопасность и с проникновением в них они мирятся лишь как с ценой, которую нужно платить, чтобы удержать при себе мужчин, ими любимых. И то, что они вот так выгибают спины, так широко распахивают уста своей плоти, желая и жаждая тебя, стало для Адриана новостью, к которой он совершенно не был готов. Комната его находилась на верхнем этаже школы, дверь они заперли, и все-таки Адриан не мог не думать о том, что все слышат ее вопли и взревы наслаждения.