Я уже давно перестал бояться разоблачения, и зловещие (см. Шекспира) последствия такового должны были казаться ответственному, серьезно преданному и преданно серьезному ответственному работнику мистеру Вордвеллу 1960 года каким-то совершенно несбыточным кошмаром. Еженедельно весьма приличная сумма переходила из костлявых, испещренных старческими пятнами клешней мистера Макнейра в мои приветствующие ее руки, и после выхода на пенсию лет эдак через десять я рассчитывал отправиться в свободное плавание, располагая приблизительно двумя миллионами долларов, а может, даже и тремя. В ловушки моего работодателя продолжали попадаться сотрудники, которым, по-видимому, так на роду было написано, да и вообще в последнее время таких несчастливцев становилось все меньше и меньше, поскольку почти все уже знали о византийски сложных методах слежки и проверок, которые неизменно оказывались беспомощными перед лицом моих выдуманных цифр, постольку они были разработаны тем самым мошенником, которого призваны были вывести на чистую воду. Если бы ненавистный мистер Макнейр в ознаменование очередного десятилетия не затеял очередного обновления персонала, я бы через тридцать, а то и все сорок лет безбедного существования в каком-нибудь тропическом портовом городе, отведав всех известных людям наслаждений — от утонченно-изысканных до грубо-чувственных, мог бы рассчитывать, придя наконец к пониманию смысла моего столь продолжительного ожидания у отеля «Элефант», осознанию того, кем были те невидимые существа, чьи шаги я там слышал, а также самой Этель Кэрроуэй и ее отказа признать того, кто, заблуждаясь, считал себя ее духовной ровней. Но он продолжал свой сомнительный мозговой штурм, и я уже начал было подумывать: а не прекратить ли его, превратив его мозги в кашу — «в мерзкую, мерзкую кашу» — при помощи очень кстати забытого кем-то молотка.
Подлинные же обстоятельства моего падения совершенно банальны. Возможно, впрочем, они таковы всегда. Кузнец плохо подковывает коня, и — король убит. Путник слышит чей-то шепот в пивной, и — король убит. Что-то вроде этого. В моем же случае сыграло роль стечение, казалось бы, совершенно безобидных обстоятельств. Идиотский ремонт добрался уже до задней части второго этажа. День ото дня подбираясь к отделу расчетов и к кабинетам — моему и мистера Макнейра. Приливная волна рабочих, стремянок, холстины, строительных козел, отвесов, деревянных метров и тому подобного наконец докатилась до наших дверей, а потом и затопила кабинеты. Поскольку мой работодатель жил над магазином в уютном гнездышке, которое видели только особо приближенные к нему персоны, он приказал, чтобы ремонт и переоборудование, а фактически едва ли не золочение его офиса производились в рабочие часы, поэтому он испытывал сравнительно небольшие неудобства спуститься на один этаж по лестнице и начать заниматься привычным делом: перепархивать от покупателя к покупателю, вынюхивая, заискивая, льстя. Поскольку у меня такого удобного логова не было, а в его берлогу путь мне был заказан — даже по самой неотложной производственной необходимости, — мой собственный кабинет подвергался куда более незначительному ремонту в промежуток между шестью — временем закрытия магазина — и семью, то есть целый час переработки. Дело, которое могло бы быть сделано максимум дня за два, заняло целых десять, в конце каждого из которых я параллельно своим прямым обязанностям должен был заниматься и негласными, связанными с фиктивными книгами и подсчетом дневного денежного урожая. И все это под безразличными взглядами рабочих, устанавливающих свои пыточные инструменты.
Мозолистые крепкие ребята передвигали мой письменный стол то с левого борта на правый, то с юта на бак, а в день моего падения заявили, что мне пора бросаться за борт, поскольку наш босс потерял терпение и они собираются заканчивать. Я прыгнул за борт и попрощался с уходящими сотрудниками у входных дверей. К шести сорока пяти почти во всем магазине, кроме задней части второго этажа, погас свет. В шесть пятьдесят пять я прошел по знакомым коридорам к двери своего кабинета и тут увидел Гарольда Макнейра, который решил спуститься сюда из своего султанского дворца наверху, чтобы повынюхивать, и сейчас в одиночестве стоял возле моего одинокого письменного стола в моем заново отделанном кабинете и изучал неопровержимые свидетельства моих разнообразных преступных казнокрадств.
Работяги сейчас только должны были начинать собираться, но закончили раньше обычного; мистер Макнейр сейчас должен был давать выход своей ненависти к пороку в бархатом будуаре наверху, но он скользнул вниз, чтобы они не забыли поклониться ему перед уходом. Рано закончив, рабочие ушли, не замеченные мной, через заднюю дверь. Во всем здании мы остались одни. Когда мистер Макнейр повернулся ко мне лицом, неприятные черты его лица были искажены смесью радости и ярости, превративших его в демоническую маску. Спасения не было: он ясно понял, что увидел. Он двинулся ко мне, бормоча бессвязные ругательства. По давней усталой привычке я приготовился к наихудшему.
Мистер Макнейр остановился в футе от меня и продолжал поливать меня бранью, тыча при этом мне в грудь костлявым пальцем. Его лицо покрылось опасными розовыми пятнами, кажется, такой цвет называется горячечно-розовым. Он ухватил меня за лацкан пиджака и потянул к столу. Чем больше он ругался, тем сильнее багровел. В конце концов он выпалил кучу вопросов, а может, это был один и тот же вопрос, только повторенный многократно, не знаю. Я не мог разобрать слов. Я оцепенел от его напора; я как будто снова оказался у Докведера. Вот снова помеченная купюра, разъяренный босс, пристыженный Фрэнк Вордвелл, несчастный мальчишка, вдруг сменивший солидного скрытного взрослого человека.
И тут вдруг этому несчастному мальчишке показалось, что выкрикивающий оскорбления человек перед ним страшно напоминает двух его прежних мучителей — миссус Дранкензанд и Плохиша Тевтобурга, в особенности последнего, не лоснящуюся крысу в жемчужно-серой шляпе, а красноглазого, проклятие моего детства, которое вдруг выскочило из дверей магазина, чтобы обрушить на голову и тело град резких, точных, похожих на ножи кулаков. Я пережил момент чисто физического ощущения настолько чуждого, что поначалу даже не смог найти ему подходящего названия. Я понял только, что в душе у меня произошел какой-то взрыв. И лишь немного погодя осознал: то, что я чувствовал, было болью, непрекращающейся вечной болью, так долго скрывающейся где-то во мне. Ощущение было такое, будто я вышел из своего собственного тела. Или, наоборот, вступил в него.
Передо мной на моем дубовом кресле лежал молоток, забытый уходящим владельцем. Стоило мне заметить его, как я уже знал, что сделаю. Моя рука нашла молоток, молоток нашел голову мистера Макнейра. Пораженный, удивленный, но еще не успевший испугаться, мистер Макнейр с громким криком отскочил. Я двинулся на него. Он попытался перехватить оружие, и я схватил его за морщинистую руку. Головка молотка еще дважды тюкнула его по маленькому крепкому черепу. Невиданное ярко-красное чувство расцвело во мне, и имя этому удивительному чувству было Дикий Гнев. Мистер Макнейр рухнул на колени, я ударил его в лоб, и он опрокинулся на спину. Он визжал и орал, и я отоварил его по башке еще с полдюжины раз. Наконец из его ушей и ссадин на шишковатой голове начала сочиться кровь, и тогда я нанес ему сильный удар, пришедшийся над правой бровью. От этого его тело дернулось и забилось в конвульсиях, я нагнулся над делом рук своих и принялся наносить удар за ударом до тех пор, пока его голова не превратилась в бесформенное кровавое месиво. Казалось, каждый удар вызывал в душе Фрэнка Вордвелла новый взрыв блаженной боли и ярости, а еще казалось, что эти благословенные взрывы происходят в каком-то знакомом, но давно забытом уголке души, уголке, где эмоции представляли собой самостоятельное существо, не внутри и не снаружи, видимые, дышащие, совершенно живые, как и сам Фрэнк Вордвелл, этот пребывающий в трансе человек, раз за разом опускающий окровавленный молоток на труп столь презираемого и почитаемого врага. А потом в другом уголке моего сознания поднялось неожиданно пришедшее на память лицо Этель Кэрроуэй, глядящей... хотя и не видящей опозоренного мальчишку... меня на Эри-стрит, и тут наконец, как награда за все, настал краткий восторженный момент понимания, а с ним и этот прилив необъяснимого, почти интеллектуального удовольствия, которое я так часто вспоминал в последующие месяцы. Этель Кэрроуэй, думал я, это было знакомо, это потрясение, этот последний вздох...
