— Детей воруют! — Павел сгреб с парапета горсть свежего снега и мял его в руке, пока комок не стал твердым, как лед. Король размахнулся и запустил им со стены в поле, где искрился под солнцем свежевыпавший снег. — Крестьяне опять приходили жаловаться.

— И что ты думаешь делать?

— Я не знаю, Вадь, — взмах рукой, и в пропасть полетел, распадаясь на синие и золотые блестки, небольшой сугроб. — Они сидят в Торговцах плотно — не подступишься. Оборона организована хорошо, боеприпасы есть. Бог знает, сколько мы потеряем людей, если пойдем в наступление! А если вообще проиграем?

— Но ведь нельзя совсем ничего не делать. Они начали разбойничать. Теперь они воруют детей. Зачем им дети?..

— Я ничего не знаю! Но я должен что-то делать! Народ меня больше не любит. Ты помнишь, как они вопили от восторга на коронации? И где теперь эта любовь? Я король уже полгода, а что я сделал?

— Ты разрешил людям уйти из Выселок. Они вернулись домой и стали жить нормальной жизнью. Неужели этого мало? Их дети больше не умирают от болотной лихорадки. У них достаточно еды. Мы научим их жить и без особых способностей. Наши же все живут так!

— Этого мало, Вадим.

— Ты хочешь защитить крестьян от разбойников, я понимаю…

— Я хочу, чтобы они опять любили меня и верили мне. Без этого я никто. Я должен сделать что-то, чего они от меня ждут, пусть это даже будет что-то неправильное. Я…

— Это неправда.

— Это правда!

— Ты должен думать о них, и тогда они будут думать о тебе. Ты не обязан восхищать или поражать их чем-то. Ты должен потихоньку, очень медленно и осторожно изменять их жизнь к лучшему.

— Не знаю…

— Паш…

— Не знаю, я сказал! — Павел пнул каменный парапет так, что застонал от боли в ноге. Лицо его побагровело, на шее проступили жилы.

Длинный дубовый стол занимал едва ли не половину королевского кабинета. Обитые красным бархатом кривоногие кресла были отодвинуты к окну. Хмурые, задумчивые люди стояли вдоль стола, иногда переходили с места на место, разглядывая фортификационные агаты и карты, нарисованные Павлом на шелковых, натянутых на рамы, тканях.

— У пришлых заканчивается еда, — докладывал Авантюрин. — Они уже разграбили Яблоновку, Картофельное, Ельню… Вчера приходили жаловаться из Кузнецово. Но там напали только на два дома на окраине.

— А что же наши патрули? — Павел старался скрыть свое отчаяние, но чувствовал, что это у него не выходит.

— Людей у нас немного. Мы не можем предсказать, куда они направятся в следующий раз. Патрули ходят почти бестолку. Да и куда камни против их оружия — в открытом поле, с топорами, без защиты родных стен? Крестьяне прячутся, едва увидят бандитов. Кузнецы могут дать отпор — но с кузнецами пришлые особо и не связываются…

— Так, ладно, — Павел потер лоб. — А что с детьми?

— Раньше мы считали, что люди Алмазника тут не при чем. Ну, посудите сами, приходят ремесленники из предместья, говорят, что украли их ребенка десяти лет. Зовут ребенка Бриллиант, первый благородный камень в семье. Потом с такой же жалобой появляется обедневший дворянчик. Следом еще несколько. Всего-то человек двенадцать и было. Но сами знаете: это бывает, убегают дети из дома. Они могут уйти в Малышневку, могут заблудиться в лесу, пропасть в болоте. А теперь… Теперь приходится поверить, что эти исчезновения не случайны, — и Авантюрин развел руками.

— Значит, правда то, о чем мне докладывал Вадим?

— К сожалению, правда.

— Сколько? Ну, сколько?!

— Двести крестьянских семей за последние два дня.

Первые пленники появились в усадьбе Алмазника еще летом, в тот день, когда армия Берковского высадилась в Камнях. Небольшой отряд ее направился в Торговцы. Это были разведчики во главе с Веселовым, которые должны были посмотреть, с какой стороны лучше подступиться к городу.

Они шли лесом, обходя деревни, и внезапно наткнулись на странный фургон, одиноко стоящий в лесу. Веселов послал двоих солдат посмотреть, что это такое. Фургон выглядел жилым: паслась невдалеке лошадь, на оглоблях висели недавно выстиранные рубашка и панталоны. Послышались детские голоса, и через минуту на полянку между фургоном и теми кустами, за которыми прятались разведчики, выбежали мальчик и девочка. Здесь было не так жарко, и здесь они могли долго не попасться на глаза матери, которая так и норовила дать им какие-нибудь поручения.

Изумруд и Топаз играли в игру, придуманную ими самими. Для нее нужны были камешки, ограненные особым образом.

Солдаты, наблюдавшие за детьми, не верили своим глазам. Осторожно отойдя обратно в лес, один из них доложил Веселову:

— Нищенский фургон. Похоже, бродяги путешествуют. Вот только… Показалось мне… Не изумрудами ли у них дети играют?

Веселов пошел смотреть на детей сам.

— Мне надоело, — сказал Изуруд, и Топаз заныла:

— Ну братик, давай еще поиграем! Давай!

— Пошли лучше на реку.

— Я уже купаться не могу…

— Ну ладно, плакса, не реви. Давай играть. Только знаешь что? Давай теперь у каждого будет по четыре камня?

Девочка обрадовалась и смахнула с глаз набежавшие было слезинки.

Брат и сестра сосредоточились, склонили головы, сложили ладони лодочками, прикрыв одной другую, и замерли.

Веселов тоже застыл, боясь даже выдохнуть, и ему показалось, что птицы перестали петь, прислушиваясь к тому, что происходит в этих детских ладошках.

Почти одновременно Изумруд и Топаз раскрыли ладони. Два камня — нежно-голубой, прозрачный, как озерная вода, и ярко-зеленый, блестящий, как лист, просвеченный солнцем — лежали у них в руках. Каждый из камней был размером с перепелиное яйцо. Веселов захлебнулся слюной.

Он отошел от фургона в лес, и один из солдат доложил ему, что в фургоне никого нет, а двое взрослых замечены у ручья метрах в пятистах от этого места.

Веселов прихватил чудесных детей с собой.

Нефрит шагал к реке. Он собирался перейти через мост и войти в Камнелот. Принц хотел взять ответственность на себя и попытаться исправить то, что случилось из-за трусости его брата. Он бил рукой по высоким травам, ломая тонкие, наполненные влагой стебельки, и срывал хрупкие былинки. Солнце светило, и уже чувствовалось впереди свежее дыхание реки, как вдруг Карат остановился и обернулся. Встал в стойку, напряженно и настороженно вглядываясь. Потом тихонько гавкнул, словно позвал.

— Куда? Обратно? — Нефрит растерялся.

Но пес гавкнул чуть громче и сделал пару шагов.

— Нет, — повторил Нефрит, шагнул вслед за ним, желая ухватить за загривок, и в следующую секунду понял, что уже бежит за хромающей собакой, бежит обратно к брату и его желтоватой, высохшей жене.

— Что случилось? — пытался выяснить он на бегу, — Опал? Нет? Тогда что? Дети? Дети?!

Карат гавкнул, будто хотел подтвердить, что дело в детях, и сердце Нефрита грохнуло, будто взорвавшись в груди. До фургона им добежать не пришлось — примерно на полпути, на лугу, Нефрит услышал знакомый плач и увидел вдалеке силуэты детей и их похитителей, крепких мужчин в темно-зеленой одинаковой одежде.

Нефрит побежал вперед, размахивая длинными руками и крича:

— Отпустите! Что вы делаете?!

Веселов поднял пистолет и ждал, не зная, стоит ли стрелять. Нападавший казался сумасшедшим и безвредным. Его длинные руки взлетали вверх подобно крыльям ветряной мельницы, ноги — тощие, аистиные — цеплялись за траву и кочки, так что он едва не падал. За этим гигантским мальчишкой тяжело опуская лапы на землю бежал большой черный пес.

Карат увидел направленный на хозяина пистолет и почувствовал в нем угрозу. Он напряг последние силы и прыгнул вперед, пытаясь прокусить руку врага. Но отталкиваясь от земли, он вдруг понял, что совсем не чувствует задней лапы. Пса занесло, он неуклюже завалился набок, начал падать, но не успела еще его голова коснуться земли, как Веселов выстрелил, и Карат умер.