— Хорошо бабы придумали. На конном, и верно, конюхов надо помоложе да подюжее. Твоего, пожалуй, возьму.
Татьяна думает— и вправду это она сама барыню надоумила, хлоп ей в ноги:
— Помилуй, барыня-сударыня. Не вели у меня Марка брать. Первый годок с ним живём. Да и не умеет он у меня с конями-то.
— Он, гляжу, и с тобой управиться не умеет. Вишь, как ты язык распустила при госпоже своей. Обоих вас поучить надо, — говорит барыня и приказчику наказ даёт: — Ты эту ко мне в горничные доставь. Завтра же с утра чтоб отправлена была. Вон она как щёки наела. Устиньюшка моя живо обобьёт лишнее-то. А ты, молодец, что жену свою не учишь? — спрашивает барыня у Марка.
Тот и без этого изорвался весь. То скраснеет, то побелеет. Стыдно ему перед народом, как его Колтовчиха оглядывала, за голое тело рукой хватала, а тут ещё Татьяна сглупа насмех поставила. Так бы ровно весь свет расшиб. Он и хватил Татьяну-то по уху. Та так и покатилась. А бабёшки, которые Татьяну подстраивали, сейчас заойкали:
— Ой, убил! Ой, убил! — Марко глядит, и верно, лежит Татьяна белёхонька, глаза закрыла и дыханья нет. А барыня на него же:
— Это ещё что за нежности! Разбаловал бабёнку. Ударить её нельзя!
Тут Марко и не стерпел. Сгрёб её, барыню-то Колтовчиху, за волосья да как мякнет на землю. Только каблуки сбрякали. А он ещё в рожу ей ногой-то. Ну, тут суматоха поднялась. Господишки на Марка бросились, стражник шашку вытащил.
А барыня, знай, визжит:
— Живьём берите! Живьём берите!
Господам, конечно, не под силу экого человека живьём захватить. За пожарниками кинулись, а другие опять в кабак побежали за народом. Выбежали пожарники, а народ им наперерез бежит, и Онисим впереди всех. Заздыхался весь, а сам заплотиной машет. Сажени, поди, три заплотина-то.
— Заражу, — кричит, — кто Маркушку пальцем заденет!
Ну, господишки видят, — дело худое, наутёк надо. Только один возьми да и пальни в Онисима. И ведь что ты думаешь? Попал, собачье мясо! В самую жилку угодил. Онисим сразу носом в землю и не встал больше. Экой могутный человек был. Гора его не сжевала, а от пульки сразу кончился.
Народ видит — Онисима убили, пуще того остервенился. За баринком-то тем, который в Онисима стрелял, в сугонь пошли. А тот на лошадь да по Сысертской дороге. Барыня и другие господишки туда же упалили, а приказчик да начальство разбежались. Ну, пожарникам, конечно, бока намяли. Двух вовсе досмерти благословили, а которых изувечили.
Не любил их народ, пожарников-то. Они, вишь, первые прихвостни у начальства были и народ в пожарной пороли. Их за это и помяли.
Через день либо через два суд-расправа в заводе началась. Городское начальство наехало, солдат пригнали. В первую голову стали Марка Береговика искать. Барыня тоже прикатила. Уж как только она ни старалась. И грозилась, и всяко людей улещала, чтоб показали, где Марка искать. Нет, ничего не вышло. Все в один голос говорят:
— Откуда нам знать? Убежал куда-то и Татьяну свою уволок.
Побились-побились так-то, ничего не узнали. С тем и уехали.
Ну, конечно, драли, кого доходя, а Марка с Татьяной в бега списали и по всем местам бумажку дали, — не поймают ли где, значит. А он, Марко-то, в нашей же даче и жил. Многие огневщики про это знали. Только против народа боялись. Сами же, слышь-ко, оповестят Марка.
— На тебя облава собирается. Поберегись!
Марко с Татьяной перейдут куда-нибудь, а как облава кончится, опять на своё место воротятся. У них избушка в полугоре, у ключика, была срублена. Небольшая избушечка, вроде покосного балагашка.
Три зимы тут Марко выжил. Всё ему охота было Колтовчиху где на дороге застукать. Только она тоже умная оказалась. После того случаю вовсе не стала никуда ездить. Когда в город случится, так с ней народу — как в поход какой. А в лес либо на пруду покататься, как раньше бывало, ни-ни. Она, видать, знала, что Марко её подстерегал где-то недалеко. Корила всех:
— Неверные, — дескать, — вы слуги, беглых в лесах укрываете. Где у вас Марко Береговик? Кто его кормит?
Каждый, понятно, отговаривался, как умел, а многие знали.
Потом уж Марко с Татьяной ушли. У них, сказывали, робёночек родился. Ну, где же с дитём в лесу жить. Хлопотно. Они и подались в Сибирь, на вольные земли.
Колтовчихе об этом сказывали, да она не поверила.
— Не заманите, — говорит, — меня в лес! — И тоже убралась куда-то с наших заводов.
Вот гора, где у Марка избушка стояла, и зовётся — Марков камень.
1937 г.
Надпись на камне
В Воздвиженке, на стекольном заводе, принадлежавшем тогда Злоказову, у моего товарища был дальний родственник, старик-одиночка Иван Никитич. Большую часть своей жизни он проработал столяром-модельщиком при цехе художественного литья в Каслях, но под старость, неожиданно для всех своих знакомых, переселился в Воздвиженку, где и работы ему по специальности не было. О своем переезде старик говорил:
— Не до смерти же мне чугунными игрушками забавляться, пора и около сурьёзного дела походить. А сурьёзнее кабацкого разве найдёшь? Гляди-ко, начисто всех споить желают. На любую деревню по три кабака открыли. И мошенства такого, как здесь, — весь свет обойди, — не найдёшь. Вот и любопытно на такое поближе поглядеть, на кабацких мастеров полюбоваться.
Потом, усмехнувшись, добавлял:
— Ну, и Синарское тут под боком, а оно мне любее всех наших озёр пришлось.
Последнее, надо думать, и было главней причиной переселения. Но имелись и другие, о которых можно было догадываться.
У Ивана Никитича не задалась семейная жизнь. Жена, — говорят, на редкость красавица, — умерла совсем молодой, оставив двух дочерей. Дочери унаследовали редкую красоту матери и ее недуг. Чахоточные красавицы дожили до совершеннолетия и одна за другой умерли, растревожив на всю жизнь не один десяток молодых людей, которых сильно тянуло к окнам дома Никитича.
Это семейное несчастье, видно, и заставило старика покинуть насиженное место в Каслях и уйти в созерцательную жизнь рыбака с удочкой. Раньше, говорят, Никитич к числу рыбаков вовсе не принадлежал.
Сам старик однако об этом никогда не говорил. Держался он весело, бодро и не любил, когда кто-нибудь называл его дедушкой.
— Какой я тебе дедушка! Я ещё молодой. Того и гляди, женюсь. Вот только волосы на маковке отрастить осталось.
Говорилось шутя, но всё же с ним считались, и взрослые обычно звали его кум Никитич, а молодёжь — дядя Ваня.
Слабостью дяди Вани была его привязанность к «учёным из простого народу». Неважно, кто, где учился: в фельдшерской школе или в уральском горном училище, в учительской семинарии или в торговой школе, лишь бы учился и был «из простого звания». Таким Никитич готов был оказывать услуги, а кой-кому и денежную помощь. В его маленьком домике летом бывало немало городской учащейся молодёжи. Стоило побывать раз, и ты получал право приехать «по знакомству» в любое время и располагаться у него, как дома, если даже хозяин был в отлучке. Ставилось лишь два условия. Старик не употреблял ничего спиртного и от посетителей требовал, «чтоб и духу этого в моём доме не было». Кто не удовлетворял этому условию, с тем Никитич «раззнакомливался», очень решительно и навсегда:
— Таких полон дом набить могу, да мне их не надо!
Второе требование было пустяковым: «уходишь — ключ клади на место», то есть затыкай в щель, известную всей деревне, — около первого угла притолоки.
Таков был наш «знакомец» в Воздвиженке.
По дороге от станции Полдневая тогда говорилось:
