Те приехали домой и давай расхваливать:
— Места привольные, угодья всякие, медь богатимая, заработки по всему видать, добрые будут. Хозяин простяга. С нами пил-гулял, не гнушался. С таким жить можно.
А турчаниновски служки тут как тут. На те слова людей ловят. Так и набрали народу — не то, что для медного заводу, а на все работы хватит. Изоброчили больше, а кого и вовсе откупили. Крепость, вишь, была. Продавали людей-то, как вот скот какой.
Мешкать не стали, в то же лето перевезли всех с семьями на новые места — в Полевую нашу. Назад дорогу, конечно, начисто отломили. Не говоря окупленных оброчным и то обратно податься нельзя. Насчитали им за перевозку столько, что до смерти не выплатишь. А бежать от семьи кто согласён? Своя кровь — жалко. Так и посадил этих людей Турчанинов. Всё едино, как цепью приковал.
Из старых рабочих на медном заводе только того парнюгу оставили, который про немецкую подлость мастерам сказал. Турчанинов и его хотел в гору загнать, да один мастер усовестил.
— Что ты это! Парень полезное нам сделал. Надо его к делу приспособить — смышленый, видать, и родное продавать не согласен.
Потом и спрашивает у парня:
— Ты что при немцах делал?
— Стенбухарем, — отвечает, — был.
— Это, по-нашему, что же будет?
— По-нашему, — отвечает, — около пестов ходить, руду толчи да сеять.
— Это, — говорит мастер, — дело малое — в стенку бухать. А засыпку немецкую знаешь?
— Нет, — отвечает, — не допущали наших. Свой у них был. Наши только подтаскивали, кому сколько велит. По этой подноске я и примечал маленько. Понять была охота. За карнахарем тоже примечать случилось. Это который у них медь чистил, а к плавке вовсе допуску не было.
Мастер послушал-послушал и сказал твёрдое слово:
— Возьму тебя подручным. Учить буду по совести, а ты обратно мне говори, что полезное видел.
Так этого парня — Андрюхой его звали — при печах и оставили. Он живо к делу приобык и скоро сам не хуже того мастера стал, который его учил-то.
Как потом у этого парня житьё обернулось, особый сказ есть, «Две ящерки» прозывается. Ну, не о том дело. А с провальными немцами так и кончилось.
Как прогнал их Турчанинов, так перемена и вышла. Меди во много раз больше пошло. Загремели наши Гумёшки. По всей земле о них слава пошла. На что Строгановы, и тех завидки взяли. Жалобу подали, что Гумёшки на их земле приходятся и Турчанинову зря попали. Надо, дескать, их отобрать да им, Строгановым, отдать.
Чуешь — какое богатство? А немцы из него провально место норовили сделать, потому — на кормежку охочи, а к делу одно раденье, абы видимость была. Вот они какие пособники были! Самое, сказать, провально место.
1942 г.
Тараканье мыло
— О! Я ошень понималь!
Одному такому — не то он в министрах служил, не то ещё выше — и пришло в башку наших горщиков уму-разуму учить. По немецкому положению первым делом учёного немца в здешние места привёз. Он, дескать, новые места покажет, где какой камень искать, да ещё такие камни отыщет, про которые никто и не слыхивал.
Вот приехал этот немец. Из себя худощавый, а видный. Ходит форсисто, говорит с растяжкой. В очках.
Стал этот приезжий немец по нашим горочкам расхаживать. По старым, конечно, разработкам норовит. Так-то, видно, ему сподручнее показалось.
Подберёт какой камешок, оглядит, подымет руку вверх и скажет с важностью:
— Это есть желесный рута!
— Это есть метный рута!
Или ещё там что.
Скажет так-то и на всех свысока поглядывает: вот, дескать, я какой понимающий. Потом начнёт по-своему, по-немецкому наговаривать. Когда с полчаса долдонит, а сам головой мотает, руками размахивает. Прямо сказать, до поту старался. Известно, деньги плачены — он, значит, видимость и оказывал.
Горное начальство, может, половину того немецкого пустоговорья не понимало, а только про себя смекало: раз этот немец от вышнего начальства присланный, не прекословить же ему. Начальство, значит, слушает немца, спины гнёт да приговаривает:
— Так точно, ваше немецкое благородие. Истинную правду изволите говорить. Такой камешок тут и добывался.
Старым горщикам это немцево похождение за обиду пришлось:
— Как так? Все горы-ложки исходили, исползали, всякий следок-поводок к камню понимать можем, а тут на-ко — привезли незнамого человека, и будто он больше нашего в наших местах понимает. Зря деньги бросили.
Ну, нашлись и такие, кто на немецкую руку потянул. Известно, начальству угодить желают. Разговор повели: он-де шибко учёный, в генеральских чинах да ещё из самой серёдки немецкой земли, а там, сказывают, народ вовсе дошлый: с тараканов сало сымают да мыло варят.
За спор у стариков дело пошло, а тут на это время случился Афоня Хрусталёк. Мужичонка ещё не старый, а на славе. Он из гранильщиков был. Места, где дорогой камешок родится, до пятнышка знал. И Хрустальном его недаром прозвали. Он, видишь, из горных хрусталей, а то и вовсе из стекла дорогие камешки выгонял. И так ловко сделает, что кто и понимающий не сразу в этой Афониной подделке разберётся. Вот за это и прозвали его Хрустальном.
Ну, Афоня на то не обижался.
— Что ж, — говорит, — хрусталёк не простая галька: рядом с дорогим камнем растёт, а когда солнышко ловко придётся, так и вовсе заиграет, не хуже настоящего.
Послушал это Афоня насчёт тараканьего мыла да и говорит:
— Пущай немец сам тем мылом моется. У нас лучше того придумано.
— Как так? — спрашивают.
— Очень, — отвечает, — просто: выпарился в бане докрасна да окатился полной шайкой— и ходи всю неделю, как новенький.
Старики, которые на немца обнадёживались, слышат, к чему Афоня клонит, говорят ему:
— Ты, Афоня, немецкую науку не опровергай.
— Я, — отвечает, — и не опровергаю, а про то говорю, что и мы не без науки живём, и ещё никто не смерил, чья наука выше. В том хитрости мало, что на старых отвалах руду узнать. А ты попробуй новое место показать либо в огранке разобраться, тогда видно будет, сколько ты в деле понятия имеешь. Пусть-ко твой немец ко мне зайдёт. Погляжу я, как он в камнях разбирается.
Про этот Афонин разговор потом вспомнили, как немец захотел на память про здешние места топазову печатку заказать. Кто-то возьми и надоумь:
— Лучше Афони Хрусталька ни у кого теперь печаточных камней не найдёшь.
Старики, которые на немецку руку, стали отговаривать:
— Не было бы тут подделки! Тоже ведь Хрусталёк! Мастак на эти дела.
А немец хвалится:
— О, мой это карашо знайт! Натураль-камень лютше всех объяснять могу.
Раз так хвалит, что сделаешь, — свели к Афоне а тот и показал немцу камешки своей чистой работы.
Не разобрал ведь немец! Две топазовые печатки в свою немецкую сторону увёз да там и показывает: вот, дескать, какой настоящий топаз бывает. А Хрусталёк всё-таки написал ему письмецо.
— Так и так, ваше немецкое благородие. Надо бы тебе сперва очки тараканьим мылом промыть, а то плохо видишь. Печатки-то из жареного стекла тебе проданы.
Горный начальник, как прослышал про это письмецо, накинулся на Афоню:
— Как ты смел, такой-сякой, учёного немца конфузить!
Ну, Хрусталёк не из пужливых был. На эти слова и говорит:
— Он сам себя, поди-ко, сконфузил. Взялся здешним горщикам камни показывать, а у самого толку нет, чтобы камень от бутылочного стекла отличить.
Загнали всё-таки Афоню в каталажку. Посидел он сколько-то, а немец так и не откликнулся. Тоже, видно, стыд поимел. А наши прозвали этого немца — Тараканье мыло.
