На следующий день жизнь в интернате закипела чуть свет: в умывальне с бою брали краны и души, в столовой — бо?льший кусок хлеба и маргарина, на берегу — мяч, в море — лодки и сандолины[1].

— Курт, кто первый взберётся на вышку?

Наверху объявили новое состязание.

— Кто спрыгнет с пяти метров? Не боишься, Курт?

У Янко дух захватило от высоты, но он всё же прыгнул.

— Молодец! Молодец!

— Ещё пять раз!

Но уже после третьего прыжка кто-то крикнул:

— Атака на яхту! На белую! Отнять у пятнадцатой! За мной!

В трудной и упорной борьбе шестая комната одержала верх. Янко поставили у паруса. Дул лёгкий бриз, и они носились туда-сюда, налетая, точно пираты, то на одну, то на другую ватагу.

Вволю накатавшись, вызвали двенадцатую потягаться с ними в волейболе.

Янко некогда было думать ни о суде, ни о своих матерях. Он почти не вспоминал родную мать и вовсе не грустил от того, что его не навестила приёмная. От усталости он заснул тотчас, лишь прикоснулся к подушке.

Однако утром он забеспокоился. Когда приедет мать и что будет с ним? За обедом он плохо ел и всё время смотрел на дверь. Наконец мальчишки хлынули к выходу, увлекая за собой и Янко. Господин Хелригель позвал его к себе.

— Курт, с час назад звонила твоя мать.

Янко оживился:

— Звонила?

— И просила передать тебе, что на этой неделе она не приедет. Уехала с отцом по важному торговому делу в Рурскую область. — Постукивая по письменному столу своими костлявыми пальцами, он продолжал: — Ты уже познакомился с нашим интернатом настолько, чтоб знать, что здесь тебе плохо не будет. Не так ли? Потом начнутся уроки, задания, но сейчас ещё каникулы, важны только игры. Завтра утром мы будем играть в военные игры на суше и на море. Тебе это в новинку!

На другой день сразу после завтрака все вооружились деревянными ружьями, револьверами и даже маленькими пушками. Комната Янко получила жёлтую яхту, которой выпала честь везти главнокомандующего всеми «вооружёнными силами» генерала Зигфрида Хелригеля. Все стреляли, шумели, кричали, не обошлось без крови и слез. Но у Янко душа не лежала к этой дикой и жестокой игре, в продолжение которой его непрестанно мучил вопрос: почему его вдруг бросили обе матери? Даже не пишут. Как они могли забыть его?

Послеполуденные спортивные игры и состязания внушали ему одно отвращение, товарищи казались чересчур навязчивыми, ему захотелось побыть одному. И тут он заметил, что они ходят за ним, как тени. Стоило ему немного отойти, как к нему тотчас подбегали товарищи или приближался Святой Перегрин и своим тягучим голосом бубнил о том, как-де нехорошо отделяться от друзей. Поблизости от интерната не было ни единого дома. Кругом, куда хватал глаз, простиралась равнина с разбросанными там и сям одинокими деревцами. Внезапно он ощутил всю скуку этого края и загорелся желанием немедля покинуть его.

Перед ним вдруг возникло поле на склоне горы, в саду над полем — белый дом. Всё пристальнее вглядывался он в призывно манящие горы. Вот послышались приветливые голоса, откуда ни возьмись появился пахарь, а вслед за ним — родная мать. Озарённая любовью и счастьем, точь-в-точь как там, в суде, шла она к нему навстречу. С каждым днем образ её становился ему всё ближе и милее, мысль о доме на склоне зелёных гор всё привлекательнее.

Вечером господин Хелригель вызвал его в канцелярию. Сначала он уговаривал его поскорее забыть всё, что хранила ещё память о ранних детских годах, ибо это-де помешает ему осенью учиться. И вообще, немецкому мальчику не пристало быть таким размазнёй. Немецкий мальчик должен играть в военные игры, хорошо учиться и бороться за прогресс! Немецкий мальчик должен стать гражданином новой, объединённой Великой Германии!

После столь пространного вступления он улыбнулся, насколько ему позволяла его постная физиономия, и добавил:

— Курт, я всё знаю о тебе. Отец мне сказал. Я знаю, что через два дня будет вынесено окончательное решение. Но каким бы ни было это решение, ты наш, нашим и останешься.

Хелригель продолжал разглагольствовать, а Янко думал: «К чему он клонит?»

— У нас перед тобой открыты широкие перспективы, — Хелригель буквально захлёбывался словами. — Можешь стать коммивояжёром, как твой отец, банковским служащим или офицером, а то и капитаном большого корабля. Если осенью поступишь в гимназию, перед тобой откроются все пути. Можешь учиться в нашей гимназии. На будущей неделе большинство твоих товарищей уедет, а их место займут наши постоянные воспитанники. С ними ты тоже быстро подружишься. А какие у нас учителя! Настоящие учёные и герои прошедшей войны! Не хочешь ли, Курт, остаться у нас и на учебный год?

— Грот просил вас оставить меня?

— Я хочу получить твоё согласие, ибо желаю тебе добра, ибо…

— Нет, нет, у вас я не останусь! — крикнул Янко и выбежал из канцелярии.

Господин Хелригель так и не успел закончить фразу.

С того момента беспокойство Янко возрастало с каждой минутой.

Товарищи чуть ли не насильно вовлекали его в свои игры. Даже к морю он охладел. Впрочем, назавтра небо затянулось тучами, и ночью пошёл дождь, которому не видно было конца. Целый день все томились в помещении.

Янко весь день был как на иголках. Там, в далёком Ганновере, решалась его дальнейшая судьба. Вновь и вновь спрашивал он себя, какое вынесли решение и где находится его настоящая и где его приёмная мать.

Вечером он пошёл к господину Хелригелю.

— Вам что-нибудь сообщили?

Господин Хелригель прищёлкнул языком и протянул ему шоколад:

— На?, ешь и не думай о суде союзников. Я уже говорил тебе, что мы сами вынесем решение. Вот мы и решили: Курт Грот останется в Германии!

Всю ночь Янко проворочался в постели.

Не затем ли Грот привёз его сюда, чтоб понадёжней укрыть от родной матери? Приёмная мать тоже не знает, что он здесь, не то бы хоть написала письмо или открытку. Грот привёз его сюда тайком, с ужасом заключил Янко. Хочет даже отдать в здешнюю гимназию, запереть в этом огромном интернате. Хочет отнять его у обеих матерей.

Широко открытыми глазами смотрел он в потолок, освещённый тусклым светом береговых фонарей, нетерпеливо ожидая, когда рассветёт, наступит день. Наконец в коридоре зазвонили. Он молниеносно спрыгнул с постели.

В числе первых слетел он по лестнице в вестибюль, где каждое утро на полке лежали свежие газеты. Сейчас здесь было пусто. Янко догадался, что их спрятали. И знал, почему их спрятали и какое решение вынес суд.

С утра ещё моросил дождь, но после обеда ветер развеял тучи, и выглянуло солнце. Мальчишки как шальные помчались к морю. Немного поплескавшись, Янко вышел на берег и направился в тенистый сад за домом. Ему хотелось побыть одному. Хотелось подумать, что теперь делать.

Следом за ним пришёл в сад Святой Перегрин. Он сел в беседке и открыл свой фолиант. От Янко не укрылось, что он не читает, а следит за ним. Янко взяло зло. Как и все мальчики из его и соседней комнаты, он тоже не любил этого мертвенно бледного прихвостня Хелригеля, который только и знал, что поучать да наставлять, и, казалось, совсем не умел смеяться. Даже самые весёлые шутки не вызывали на его лице и тени улыбки. Янко стал разглядывать высокую живую изгородь, окружавшую сад, и вообще всю территорию интерната. К его вящей радости, Святой Перегрин вдруг поднялся и с самым безразличным видом вышел из беседки. Янко направился к железной калитке, выходившей на главное шоссе, и, чтоб позлить Святого Перегрина, взялся за ручку.

Калитка была заперта.

Неожиданно Янко понял, что ему делать. Надо бежать, надо вернуться к своей родной матери!

Он ещё раз дёрнул ручку. Калитка не поддалась.

Сзади раздавались поспешные шаги. Он знал, чьи. Прочь отсюда! От сурового господина Хелригеля и от его соглядатая и доносчика — Святого Перегрина! Прочь от Грота! Прочь из Хаймдорфа! Уехать в Тенчах, на солнечный склон зелёных гор!