— Мама, мама!

— Курт, мальчик мой!

Грот застал их в тесном объятии. Увидев открытый шкаф и альбомы на полу, он нахмурился:

— Что всё это значит?

Курт взглянул на него исподлобья, а госпожа Грот проговорила сквозь слёзы:

— Курт знает всё…

Грот побледнел и ледяным тоном сказал:

— Узнал бы рано или поздно. Он уже большой и всё поймёт. — И, повернувшись к Курту, продолжал ласковее: — Я взял тебя из сиротского приюта. Как ты там жил, видно по фотографии.

Он шагнул к дивану. Курт высвободился из материнских объятий и попятился в другой конец комнаты.

— Я спас тебя от смерти, — говорил Грот, стараясь придать своему голосу ласковые нотки. — Я исхлопотал отпуск и отвёз тебя в Арнсфельд. Так ты обрёл мать и отца. Родного отца с матерью у тебя нет, твоя мать умерла в лагере, а отец…

— Отца ты взял в плен, а потом расстрелял. Я видел фотографию! — в ужасе крикнул Курт.

— Отец погиб на войне! — резко возразил Грот. — Там, где ты родился, у тебя никого нет. — Он направился к Курту: — Курт, ты наш, нашим и останешься. Я твой отец, ты…

Он хотел тронуть его за руку, но Курт метнулся к двери:

— Оставь меня! Ты мне не отец, ты… ты…

— Кто же я такой, если не твой приёмный отец?

Курт лихорадочно искал калёное слово.

— Ты… ты нацист!

— Что?

Грот замахнулся, но госпожа Грот приняла удар.

— Фриц!

Оттолкнув мужа, она взяла Курта за руку и вывела из комнаты.

— Идём, Курт! Бедный мой Курт!

В те самые дни, когда Гарц пробудил в Курте первые воспоминания о детстве, на одном из отрогов Савиньских гор готовились к пахоте. В доме не было мужчины, не было лошадей и волов, и потому Ана Слапник загодя договорилась с Ловренцем, жившим у своего брата у подножия горы. Чуть свет Ловренц прибыл с лошадьми и плугом брата.

— Доброе утро, Ана! — крикнул он, въехав во двор. — Доброе утро, бабушка!

Он спрыгнул с телеги, потянулся, как бы стараясь окончательно проснуться, и крикнул громче:

— Спите ещё?

На пороге появилась хозяйка. Чудесное летнее утро и весело светящийся взгляд пахаря обещали день, полный тяжёлого, но радостного труда. Глаза у неё заблестели.

— Доброе утро, Ловренц! — ответила она. — Что до нас, мы б давно уже пахали.

— Мы на Слемене встаём с солнцем, — подхватила бабушка, маленькая, сухая старушка, появившаяся в дверях следом за хозяйкой.

Ловренц рассмеялся:

— Зато и ложитесь с солнцем и зимой и летом. — Он глянул на амбар. — Однако ж не будем терять время. Где у вас гречиха?

Через полчаса плуг стал поднимать поле под садом. Ловренц изо всех сил нажимал на ручки плуга, а Ана шла рядом с лошадьми и время от времени взмахивала кнутом. Внизу, за полем, бежала дорога. Изредка по ней прогромыхает телега или пройдёт крестьянин, пожелав им славно поработать. Ана и Ловренц весело благодарили за добрые пожелания, а порой и лошади останавливались, поворачивали головы к дороге и благодарно кивали. Кругом стояла мирная тишина. С лесистой горы за домом, белевшим среди деревьев, дул свежий ветерок, не давая солнцу развернуться во всю мочь. Но вот утомлённый ветерок притих, и теперь нещадное солнце пекло вспененных лошадей, обливавшегося потом пахаря и насквозь мокрую женщину-погонщика. Оба сразу почувствовали облегчение, когда в разгар утра увидели в саду бабушку, которая с корзинкой и кружкой в руках спускалась к полю.

Ловренц отвёл лошадей в тень, и все расположились под развесистым дубом на краю поля. Утолив жажду, принялись за еду. Пахарь с аппетитом уминал хлеб и сыр. Ане было не до еды.

— Горе мне! — вздохнула она и с тоской посмотрела вниз на дорогу, которая, петляя среди полей и лугов и огибая по пути усадьбу брата Ловренца Юрая, сбегала в долину, в Стеничи, и наконец терялась меж домов этого небольшого, но прелестного местечка. — Нет его, ниоткуда его нет! — вздохнула она ещё раз.

— Кого? — спросил Ловренц, хотя знал, кого ждёт Ана с самого освобождения.

— Помню, как Симон в последний раз пахал это поле, — заговорила Ана, немного помолчав. — Чуть свет заслышали мы во дворе его голос. Сразу выбежали из дому. Посреди двора стоял Симон в пилотке и с автоматом через плечо. «Пришёл пахать, знаю, как трудно сейчас найти пахаря! — сказал он. — Давайте зерно, да поживее!» Он положил автомат, снял рубаху и пилотку и пошёл запрягать лошадей. Мы с бабушкой собирали гречиху, а Янко, уж такой он был счастливый, что отец после долгой отлучки снова дома, в его пилотке бегал по двору и распевал: «Ну и радость, трам-там-там, партизан ведь пашет нам!» Ночью Симон ушел. «Вернусь, когда разобьём фашистов. Самое позднее — весной!» — Ана взглянула наверх, на горы, и тихо, словно для себя, добавила: — Так он сказал, да только через месяц…

— Проклятый Брглез! — воскликнул Ловренц. — Это он выдал нас немцам. Симон послал его в долину на разведку, а он привёл фашистов. Три дня отбивались. Я сам застрелил предателя и нескольких эсэсовцев. Остальные еле ноги унесли. В Стеничи рванули.

— И увели с собой Симона и других, — с горечью сказала Ана.

— Ранен он был в колено, не то б его не взяли.

— Через три дня расстреляли их внизу, в Стеничах, звери! — гневно крикнула бабушка.

— А на следующий день заявились сюда, на Слеме, и…

Не в силах больше сдерживать подступающие к горлу слезы, Ана поспешно встала и пошла к лошадям.

— Мало кого война не тронула, но вам досталось как никому, — нарушил молчание Ловренц. — Симона убили, дом сожгли, Ану бросили в лагерь, а куда дели Янко, никто не знает. — Он глянул на Ану, которая, поглаживая по шее гнедую лошадь, приглушённо всхлипывала. — Если б вернулся Янко, ей было б легче.

— Как он вернётся? — безнадёжно вздохнула бабушка. — Никогда нам не узнать, где он и как живёт. Не увидим мы его больше.

— Вернётся, — возразил Ловренц. — Люди всё ещё возвращаются. Кого угнали в Германию. И те даже, кого уже давно похоронили. И Янко вернётся. — Он встал и громко, чтоб слышала Ана, повторил: — Помяните мое слово, вернётся. — И немного помолчав, спросил: — Ну как, за работу?

Бабушка кивнула и, забыв про свои семьдесят лет, тотчас вскочила.

— Слезами горю не поможешь. Земля требует своего.

Ловренц подошёл к Ане:

— Ана!

Она утёрла слёзы и повернулась к нему.

— Послушай, Ана, выходи за меня. Юрай женился, они с Францкой хотят сами хозяйствовать. Правда, капиталов у меня нет, но есть руки и… — он немного помедлил и добавил: — и сердце, полное любви.

Ана благодарно посмотрела на него:

— Да, да, ты нам так помог! Без тебя я бы не построилась так скоро, без тебя нам бы вообще не управиться с хозяйством. Только… — Она взглянула на дом и быстро проговорила: — Чует мое сердце, что Янко найдут. Не знаю, как вы с ним поладите.

— Не беспокойся, Ана! Я заменю ему отца.

— Подождём, Ловренц, пока вернётся!

— Надеюсь, мне не придётся долго ждать.

— Сразу после войны я ждала его каждый день, каждую минуту, — задумчиво сказала Ана. — Но он не приезжал, и я потеряла всякую надежду. А весной меня вдруг вызвали в Любляну, — голос ее зазвучал живее. — Записали всё слово в слово и обещали искать его, пока не найдут. И я снова стала ждать. Они обратились в Международную организацию беженцев.

Ловренц улыбался, стараясь поддержать в ней дух.

— Пять годков ему сравнялось, когда его увели, — продолжала Ана. — Теперь ему одиннадцать. Большой и сильный, весь в Симона. И умом и живостью в него пошёл. Будь он дома, погонял бы сейчас лошадей.

— Осенью он их поведёт! — уверенно сказал Ловренц.

— Думаешь?

— Просто уверен! — подтвердил Ловренц, схватил поводья и крикнул лошадям: — Ну, за дело!

В воскресенье утром Ана, по своему обыкновению, пошла в местечко. Как уже повелось в последние месяцы, она сразу направилась в канцелярию Народного комитета. Горожане приветливо здоровались с ней, справлялись о здоровье, о видах на урожай и про всё прочее. Только про Янко, чтоб не бередить её рану, не спрашивали. Добрые люди жалели её в душе, а иной раз вздыхали промеж себя: «Бедная Ана! Жена без мужа, мать без сына!»