Когда мы с Мамой Девочкой отворили дверь конторы, нас уже ждала там Хелен Гомес, личный секретарь Майка.

— Все уже у мистера Макклэтчи, — сказала она.

— Я боюсь, — прошептала Мама Девочка.

— Не бойтесь. Выглядите вы обе великолепно. Весь город только и говорит что о вас да о пьесе. Я прочитала ее раз десять, но мне просто не терпится скорей увидеть новый вариант. Вы-то его видели?

— Еще нет, — сказала Мама Девочка, — но сгораю от нетерпения увидеть.

— Насколько мне известно, он уже готов, но Эмерсон хочет еще над ним поработать. Он считает, что теперь пьеса стала много лучше.

— Она и в первом варианте была прекрасна.

— Да, но подумайте только, насколько прекраснее станет она теперь! Идите, а то вас ждут.

— Я не знаю, что говорить, — пожаловалась Мама Девочка.

Хелен Гомес рассмеялась.

— А вы об этом не думайте. Все обойдется, вам абсолютно не о чем беспокоиться. После вашего приезда наша контора ожила.

— Спасибо, Хелен.

— Не за что, я ведь сказала правду. До вашего приезда мистер Макклэтчи и Эмерсон Талли все судили и рядили, как им быть с этой пьесой. Они не знали, как к ней подступиться, и Майк… мистер Макклэтчи даже не был уверен, что вообще будет ее ставить. А когда мистер Макклэтчи ничего не ставит, работать здесь совсем не интересно. Он прирожденный продюсер и счастлив только тогда, когда что-нибудь ставит. Я работаю у него уже десять лет и никогда не видела его таким счастливым, как сейчас.

А потом Хелен Гомес улыбнулась мне и сказала:

— И мне известно, что это случилось благодаря вам, молодая леди, и вашей красавице матери. Как видите, кое-что я знаю.

— Хелен, — попросила Мама Девочка, — помогите мне, пожалуйста. Что я должна делать?

— Вы хотите, чтобы я сказала вам, что делать? — со смехом сказала Хелен Гомес. — Пятнадцать лет назад я приехала сюда из Аризоны, чтобы стать знаменитой актрисой. И вот я здесь, и очень рада этому. Я бы не задерживаясь укатила к себе на родину, если бы не работала у Майка… мистера Макклэтчи. Можете мне поверить, волноваться вам абсолютно не о чем.

— Хелен, вы самая милая девушка на свете, — сказала Мама Девочка. — Я ведь знаю, что вы замолвили за нас словечко Майку… мистеру Макклэтчи.

— Да, это так. Я и о себе думала: не хочется потерять работу, на которой ты пробыла так долго. А если мистеру Макклэтчи не посчастливится с этой пьесой, кое-кому, хочешь не хочешь, обязательно придется уйти. Я читаю все до единой рукописи, поступающие к нам в контору, и должна сказать, что эта — просто чудо. Но кое-чего ей не хватало. Ей не хватало вас — вас обоих. Так что заходите смелее и дайте людям возможность полюбоваться вами.

— Надо быть серьезной? — спросила Мама Девочка.

— Да какой угодно! Не ломайте над этим голову. А теперь идите скорее: мистер Макклэтчи рассердится на меня, если узнает, что я задержала вас хоть на секунду, а я не люблю, когда мистер Макклэтчи сердится.

Мы с Мамой Девочкой улыбнулись Хелен Гомес, Мама Девочка пожала ей руку, и мы вошли.

В кабинете было много мужчин и три или четыре женщины. Майк Макклэтчи, когда увидел нас, выскочил из-за своего бюро и поспешил к нам, и он обнял одной рукой Маму Девочку, а другой меня, и мы все трое заулыбались, и какой-то мужчина с фотоаппаратом сказал:

— Так и оставайтесь!

Мы замерли, и мужчина нажал что-то на фотоаппарате, и произошла яркая вспышка. То же самое сделали двое других мужчин и одна женщина. И тогда Майк сказал:

— Не торопитесь, леди и джентльмены. Позвольте представить вам звезду моей новой пьесы. Я говорю — звезду, потому что звезда — они обе вместе.

Майк представил нас всем по очереди, а потом пригласил всех поесть и выпить у большого стола, стоявшего вдоль стены, на котором чего только не было: бутылки, стаканы, жареная индейка, частью нарезанная, окорок, салат в большой стеклянной салатнице, огромная ваза, полная свежих фруктов, очищенных, нарезанных и перемешанных, и много других вкусных вещей.

— Надо вам сказать, — промолвил один старик, широко улыбаясь, — что мы, журналисты, хоть и очень проголодались, но ни к чему не притронулись, потому что не хотели начинать без вас.

Все стали смеяться и брать тарелки, и старик сказал Маме Девочке:

— Не тревожьтесь ни о чем! Вы нам нравитесь.

Он обнял нас так же, как перед этим Майк, только покрепче, а потом продолжал:

— Майк тут пробовал рассказать нам о вас, но, конечно, нам пришлось подождать — чтобы увидеть вас собственными глазами и самим сделать выводы. А для вас это будет совсем не трудная работа: поесть и выпить с друзьями, только и всего. Если хотите знать, газетам и журналам люди вроде вас нужны как воздух. И еще один добрый совет старого журнального волка, который интервьюировал всех знаменитостей: будьте самими собой, когда придет время отвечать на вопросы. Больше от вас ничего не требуется. Договорились?

— Договорились, — ответила Мама Девочка.

— Договорились? — спросил он меня.

— Договорились.

Он отпустил наши плечи, подошел к столу и, не бросив льда, плеснул чего-то в стакан, поискал нас взглядом, нашел, поднял стакан, улыбнулся и выпил залпом. Его старое лицо стало очень серьезное, почти печальное, и он положил в стакан лед и налил снова.

— Я в него влюблена, — прошептала Мама Девочка, — кто бы он ни был — влюблена, и ты тоже, правда, Лягушонок?

— Он Арчи Палмер из «Юнайтед Пресс».

— Лягушонок, неужели ты запомнила имена всех, кому Майк представлял нас?

— Что ты! Конечно нет. Только его и Элизабет Корбетт из «Бог».

— Но почему ты запомнила именно их имена?

— Из-за них самих. Они мне нравятся. Мне все нравятся, но они — особенно.

— Которая из них Элизабет Корбетт?

— Вон та, — показала я, и мы с Мамой Девочкой пошли к ней.

— Как мило с вашей стороны подойти поговорить со мной, — сказала она.

— Как мило с вашей стороны было прийти сюда, — сказала Мама Девочка.

Мисс Корбетт дала нам по тарелке, и мы втроем пошли вдоль стола, накладывая на тарелки еду и весело болтая.

Было так хорошо, что лучше и не бывает. Высоко-высоко на пятидесятом этаже, и вокруг такие милые люди… Я была очень счастлива, хоть и не понимала почему. Счастлива, что мой отец разрешил мне идти на сцену, потому что иначе я бы сюда не попала. Счастлива, что Матушка Виола не пришла, когда ее ждали к нам домой на Макарони-лейн в Пасифик Пэлисейдз, а то бы я там так и сидела.

Только одно меня огорчало: что со мной нет моей подруги Деб, потому что Дебора Шломб — моя лучшая подруга, и когда мне бывает хорошо, я хочу, чтобы так же хорошо было и ей.

Довольно долго все только и были заняты тем, что ели, пили и разговаривали, а потом вдруг в комнате стало тихо и Майк Макклэтчи сказал:

— Можете набрасываться на нас, леди и джентльмены!

Леди и джентльмены стали по очереди задавать вопросы. Они задавали их Майку, задавали Маме Девочке, задавали мне. Один или двое писали в блокнотах, а остальные не писали. Примерно через час некоторые из мужчин и женщин поблагодарили Майка, сказали нам с Мамой Девочкой «гудбай» и ушли.

Арчи Палмер нам сказал:

— Теперь вы свои. Если у Майка действительно есть такая пьеса, как он говорит, и если в ней вы произведете такое же впечатление, как сегодня, — все будет в порядке.

А Элизабет Корбетт сказала:

— Что бы ни случилось — а ведь вы знаете, в театре может случиться всякое, — все равно вы одержали победу. Если пьеса провалится, если вы плохо сыграете свои роли, если окажется, что вы вообще не можете играть, если пьеса не дотянет до Бродвея и сойдет со сцены еще в провинции, помните: вы все равно одержали победу. Гудбай.

— О, не уходите, пожалуйста, — взмолилась Мама Девочка. — Вы напугали меня до смерти. Пьеса должна прогреметь. Мы должны иметь успех, и все должно иметь успех. Должно, хоть разбейся.

Элизабет Корбетт улыбнулась и погладила мамину руку, а потом положила мою руку на мамину и погладила их обе.