Не раз приходилось замечать, что читатели книг — люди, принадлежащие в основном к благополучной части населения — психологически защищаются от реальности, стараясь не думать о страданиях той части, по которой больнее ударила реформа. Это — аутизм, создание ложного благополучного образа. На деле обеднение было абсолютным, оно привело к резкому ухудшению здоровья людей, увеличению смертности и небывалому сокращению продолжительности жизни.
Что мы получили уже через три года реформы в питании, говорит документ режима, а не оппозиции — «Государственный доклад о состоянии здоровья населения Российской Федерации в 1992 году» (это был последний подробный доклад такого рода). В нем, в частности, сказано: «Существенное ухудшение качества питания в 1992 г. произошло в основном за счет снижения потребления продуктов животного происхождения. В 1992 г. приобретение населением рыбы составило 30% от уровня 1987 г., мяса и птицы, сыра, сельди, сахара — 50-53%. Отмечается вынужденная ломка сложившегося в прежние годы рациона питания, уменьшается потребление белковых продуктов и ценных углеводов, что неизбежно сказывается на здоровье населения России и в первую очередь беременных, кормящих матерей и детей. В 1992 г. до 20% детей обследованных групп 10 и 15 лет получали белка с пищей менее безопасного уровня, рекомендуемого ВОЗ. Более половины обследованных женщин потребляли белка менее 0,75 г на кг массы тела — ниже безопасного уровня потребления для взрослого населения, принятого ВОЗ».
Потребление белка ниже безопасного уровня воздействует на нервную систему и уже этим психологическая защита человека ослабляется. В советское время в среднем человек получал 98 г белка в день, в 1996 г. в России среднее потребление городского жителя снизилось до 55 г. Но это — среднее. Поскольку обеднение произошло не равномерно, и у существенной части населения потребление мяса и рыбы не снизилось, значит, у наиболее обедневшей части мясо и рыба вообще исчезли из рациона и поступление белка в организм упало катастрофически. У 40% населения, которое в 1996-97 гг. находилось за чертой бедности, потребление белка в среднем составляло 30 г в день на человека. Значит, из этих 40% значительная часть получала меньше абсолютного физиологического минимума (29 г) — эти люди умирали от разрушения организма.
Поразительно, что на этом фоне идеологи обращаются к советским стереотипам. И.Овчинникова в «Известиях» поучает: «В обозpимом будущем, как ни пpискоpбно, [мы] не сможем удовлетвоpять свои потpебности… Hадо пеpетеpпеть, утешая себя тем, что отцы и деды теpпели во имя светлого будущего, котоpое оказалось недостижимым, а мы — во имя того настоящего, какое может наблюдать всякий, кому доводилось пеpеезжать… из Ленингpадской области в Финляндию». Это утверждение не просто некогерентно и нелогично, оно за рамками этики. Причем здесь Финляндия, если мы в Ленинградской области имели 98 г белка? Почему мы должны брать пример с отцов и дедов, если вся перестройка была основана на постулате, что отцы и деды жили неправильно? И кто это мы, которые сегодня голодают? Входят в их число ведущие авторы «Известий»? И сколько продлится это обозримое будущее? Разве это говорили «Известия» в 1990 г., когда призывали ломать советское жизнеустройство? Но этих вопросов люди себе не задают — они просто глотают ласковые слова любимого автора.
Мы уже восемь лет наблюдаем странное, противоречащее теории явление: в России возник режим, который не обладает авторитетом и уважением ни в какой социальной группе, но он устойчив и не обнаруживает никаких признаков собственной гибели — что бы там ни говорили вожди оппозиции, исходя из теории и здравого смысла. То, что режим, созданный группой Ельцина, не имеет благодати и не заслужил ничьего уважения, факт очевидный — достаточно послушать прорежимное телевидение и почитать прессу. Никого не поразил небывалый в истории государства и права факт: президент был обвинен в геноциде собственного народа. Это чудовищное обвинение обсуждалось совершенно серьезно, за него голосовало большинство парламента, в него, если говорить начистоту, верят практически все граждане. То, что для отрешения от власти не хватило сколько-то депутатских голосов, есть чисто формальный вопрос. О реальной легитимности такого режима не может идти и речи.
Что же происходит? Видимо, мы входим в новый период истории. Возникают режимы власти, которые держатся на каких-то еще не вполне изученных подпорках. Они отвергают обычные, вековые нормы права и приличия и демонстративно отказываются от уважения граждан. Их силу поэтому нельзя подорвать путем разоблачения грехов и преступлений режима — он их и не скрывает. Он сплачивает своих сторонников не идеалами и высокими ценностями, а круговой порукой безобразий и пороков — превращая общество в толпу. Есть много признаков того, что это — процесс мировой. Перестройка общественной и политической морали идет повсеместно. Дело Клинтона-Левински, ничтожество Соланы или Кофи Аннана задают стандарты той культурной среды, в которой большинство телезрителей мира без особых эмоций принимают бомбардировки Сербии. Исчезает важное в прошлом явление — общественное мнение. Более того, по сути, исчезает само общество, поскольку моральные и логические нормы разных людей становятся настолько несовместимыми, что утрачивается возможность диалога.
По оценкам экспертов Всемирного экономического форума в Давосе Россия сегодня — самая нестабильная страна. Почему же эта аномально высокая нестабильность не превращается в действия тех, кто отвергает этот режим?200 Как он, поставив страну на грань катастрофы, ухитряется удерживать нестабильное равновесие? Похоже, только в состоянии нестабильности он и может существовать. Переход в любой устойчивый порядок, выход страны из транса для него — гибель.
Пожалуй, самым действенным средством парализовать волю населения было быстрое и резкое обеднение подавляющего большинства — с таким же резким и необоснованным обогащением меньшинства. В результате большинство просто не имеет ни душевных, ни физических сил, чтобы заниматься чем-либо кроме жизнеобеспечения своих семей. Говоря языком самих «реформаторов», средний класс — это как раз политически активный класс и база демократии, а демократия для этого режима — смерть.
В отличие от крестьян, городской человек лишен автономного жизнеобеспечения, и бедность (особенно угроза голода) — мощное средство контроля за его поведением. Эту идею развил уже Мальтус на заре капитализма, и обеднение рабочих вошло в политический арсенал. Но мальтузианский Запад одновременно создавал свою массовую опору — благополучное гражданское общество, сплоченное страхом перед голодными. У нас другое, у нас как раз аналог гражданского общества (благополучное советское большинство) ликвидировано, масса граждан просто парализована тяготами жизни. Сама Т.И.Заславская признает «снижение социальных запросов населения вследствие постепенного свыкания с бедностью и утраты надежд на восстановление прежнего уровня жизни».
Конечно, режим широко и постоянно использует шантаж населения с периодической демонстрацией реальной возможности исполнить угрозу. Эта возможность была создана путем быстрого разрушения (до нужного предела) главных систем жизнеобеспечения страны. Подрыв сельского хозяйства со снижением производства ниже безопасного уровня позволяет шантаж голодом. Красноречива сама настойчивость, с которой пресса внедряет людям мысль, что крупные города 70% продовольствия получают по импорту и «с колес», так что даже складов нет. Разрушение энергетики, так что даже при спаде производства вдвое не обеспечиваются потребности населения целых областей, сделало для режима легко доступным шантаж холодом. Для чего была устроена вся эта свистопляска с замораживанием Талнаха и четверти Владивостока, отключением от энергоснабжения Камчатки? Главный смысл — вбить всем в голову, что энергия как жизненно важное для горожан благо полностью в руках режима. В любой момент режим может ответить на неповиновение населения лишением его энергии. Видели, как выглядит замороженный город? Видели, каково готовить пищу на кострах? Выключатель — у Чубайса, кран газопровода — у Черномырдина. Шантаж — акт не мира, а войны, уже не вполне холодной. Это надо помнить, когда вспыхивает очередная кампания по поиску гражданского согласия.
