Пейроль, как всегда осторожный, выслал вперед солдат, не забыв указать им на Шаверни, жизнь которого надо было сохранить. Эта тактика не понравилась испанцам: им предоставили почетное право – нанести первый удар и, возможно, погибнуть, прикрывая собой тех, кого они сопровождали. Младший офицер, их командир, презрительно смерил Пейроля взглядом и произнес несколько слов, услышанных только его людьми.

– Подойдя, к противнику, – тихо сказал он, – разомкните ваши ряды и пропустите его!

Бряцанье обнаженных шпаг, отрывистый приказ – и кони, подгоняемые уколами шпор, устремились в атаку. Внезапно раздалось зловещее уханье совы. Пламя факела осветило неровности скалы, и залп пятнадцати мушкетов с грохотом прокатился по ущелью, прижимая к земле три ряда атакующих солдат. Гонзага едва не зарычал от ярости. Испуганный интендант побелел как саван. Легкий, словно косуля, молодой цыган в несколько прыжков очутился возле маркиза.

– Атакуйте! – закричал он тому. – И ничего не бойтесь: на вашей стороне пятнадцать мушкетов, а после победы вас ожидают радость и счастье! Вперед!

– Вперед! – повторил Шаверни.

Он и фехтмейстеры пришпорили своих коней – и вдруг заметили трех женщин, которые невесть откуда возникли рядом с ними. Одна из них размахивала факелом, который держала в исхудалой руке; ее седые волосы трепал ветер, а ее беззубый рот изрыгал проклятия и угрозы. Мабель, старая колдунья, дочь бродяг, преобразилась: теперь она походила на богиню мщения, призывающую к беспощадной войне.

– Огонь, кровь и смерть! – вопила она. – Проклятие убийце! Смелее, пускай никто из врагов не ускользнет!.. Нынче вечером цыгане выпьют вина из черепов злодеев; сегодня день возмездия и радости!..

Две другие женщины сжимали в руках кинжалы: они пришли, чтобы охранять подруг.

– Марикита! Хасинта! – воскликнули одновременно Аврора, донья Крус и Лаго.

– Не бойтесь, – ответили им обе воительницы. – Мы победим!

– Любовь будет права! – кричала Мабель. – Пусть смерть покарает тех, у кого высохло сердце!

Паника воцарилась в рядах отряда, возглавляемого принцем. Наемники ускакали, так что цыганам противостояли только Филипп Мантуанский и его приспешники.

Наступила короткая передышка: надо было перезарядить ружья. Кокардас и Мабель сыпали проклятиями, прочие усердно трудились. И в этот момент принца обуяла неистовая ярость. Он понял, что Аврора вновь может от него ускользнуть. Опустив голову, он бросился вперед с криком:

– Хватайте! Хватайте же ее!

Острие его шпаги указывало на несчастную. Но случилось неожиданное. Над полем битвы послышался звонкий возглас, заставивший всех застыть на месте:

– Я здесь!

– Анри! – воскликнула мадемуазель де Невер, едва не теряя от радости сознания; Флор и Лаго помогли ей удержаться в седле.

Одно имя было у всех на устах, но произносили его по-разному – кто с облегчением, кто со страхом:

– Лагардер!

Да, это был Лагардер, бледный, с развевающимися волосами, с высоко воздетой шпагой. Его сверкающие глаза приковали к себе взоры всех участников этой сцены.

– Живо, коня! – потребовал он. – Мне нужна жизнь убийцы Невера!

Филипп Мантуанский услышал эти слова – и пустился наутек, свирепо вонзая шпоры в бока своего скакуна. Клевреты последовали за ним.

– Значит, Лагардер все еще не в могиле, – проговорил Пейроль, клацая зубами от страха.

Шевалье разочарованно вернул шпагу в ножны.

– Подлецы везде, трусы всегда! – пробурчал он. – Неужто мне так и не удастся встретиться лицом к лицу с этим итальянцем?

Потом он приблизился к Авроре, взял ее на руки, посадил подле себя на коня и поцеловал в бледный лоб.

Слезинка упала на щеку девушки. Она открыла глаза, увидела своего милого жениха, нежно отерла его слезы и в свою очередь подарила ему поцелуй.

…Под ножом Лаго пал кустарник, ограждавший вход в таинственную пещеру, и Лагардер внес туда свое сокровище, с таким трудом отвоеванное им.

– Анри! – прошептала Аврора. – Я так люблю тебя! Я люблю тебя сильнее, чем Бога!

По дороге, ведущей к французской границе, двигался кортеж. Ничего более странного нельзя было себе и представить. Казалось, все персонажи офортов Жака Калло[5] вдруг ожили и собрались в этом месте. Тут были и люди благородного звания, и оборванцы в пестрых лохмотьях. Впрочем, со времен Людовика XIII мода несколько изменилась, и дворяне были одеты иначе, чем то изображал художник. Цыганские же наряды остались неизменными.

Итак, блеск соседствовал с гротеском, богатые камзолы – с ярким тряпьем, и роскошь шествовала рядом с нищетой. Вы спросите, что собрало вместе этих людей? Событие чрезвычайной важности: Анри де Лагардер и маркиз де Шаверни возвращали во Францию своих невест!

Следом за двумя счастливыми парами ехали Кокардас и Паспуаль. Вид у них был гордый и неприступный.

Шляпа Кокардаса была лихо заломлена набок, усы грозно топорщились, а славная Петронилья, недурно потрудившаяся в Испании, то и дело била по боку его коня, заставляя бедное животное вздрагивать и вскидывать голову. Рука фехтмеистера покоилась на эфесе шпаги, и он отдаленно напоминал герольда, готового сообщить важную весть.

Паспуаль выглядел куда более скромно и старательно держался позади своего исполненного важности приятеля. Его гладкое, лишенное всякой растительности лицо озаряла улыбка, ноги терялись в широких коротких штанах, а руки едва прикасались к поводьям, так что конь сам выбирал дорогу – что, впрочем, было несложно, ибо он следовал за конем Кокардаса-младшего.

В процессии было много женщин, прекрасных женщин, самыми прекрасными из которых были, несомненно, Аврора и донья Крус – на них брат Амабль, известный поклонник женской красоты, даже не осмеливался взглянуть.

Но в кибитках, к счастью, ехали жены и дочери цыган, и их глаза сияли, кожа отливала золотом, а уста пламенели как розы.

Паспуаль был влюблен, влюблен до гроба (впрочем, в глубине души он сомневался в долговечности своего чувства) и все бы отдал за один поцелуй – хотя бы даже в плечико – красавицы Пепиты. Ради этого он бы сделался изменником, ушел к цыганам, стал грабителем, разбойником с большой дороги и даже продал бы шпагу Кокардаса и свою собственную. Через каждые десять шагов он оборачивался, чтобы взглянуть на нее, и лишь одно обстоятельство возвращало его к реальности и умеряло его пыл: порой он ловил на себе ревнивый взгляд одного из раньи. Тогда он сутулился в седле и пришпоривал лошадь. Та переходила на рысь, однако ненадолго: вскоре страсть одерживала верх над благоразумием и заставляла пылкого фехтовального мэтра опять смотреть на предмет своего вожделения.

Мадемуазель де Невер скакала верхом рядом с Лагардером. Они ехали, взявшись за руки, не сводили друг с друга радостных глаз и все время тихо переговаривались. Их счастье принадлежало только им двоим, и им хотелось наговориться всласть!

Следом ехали Флор и Шаверни, которые шумели, смеялись и бурно радовались встрече. Маркиз чувствовал необходимость кричать о своем счастье и всячески жестикулировать, рассказывая о пережитом, и Флор, уставшая плакать и грустить, то внимательно слушала возлюбленного, то вдруг перебивала его и принималась взахлеб повествовать о чем-то своем.

Антонио Лаго и его сестра беседовали между собой по-баскски (баскский язык настолько труден, что нужны целые месяцы, чтобы научиться его понимать, и годы, чтобы начать говорить на нем). За ними тянулись цыганские повозки, почти все пустые. Сами же цыгане, и мужчины, и женщины, шли пешком, распевая свои звучные и заунывные песни.

Одна только Мабель сидела в своей кибитке во главе каравана, и ее седая голова покачивалась в такт езде. Рядом, положив руку на круп лошади, шагала Марикита, задумчивая, грустная, неотрывно глядящая в землю.