Мусульманину потребовалось какое-то время, чтобы жестами объяснить собравшимся, что он готов поднять двух человек на древке своего копья.

Когда все было готово – древко просунуто под коленки Ориоля и Лавалада, которые крепко взялись за него обеими руками, – турок внезапно резко приподнял свое оружие, так что оба клеврета принца, как мячики, откатились на пять или шесть шагов.

Толстяк Ориоль растерялся от неожиданности, и какое-то время лежал лицом вниз, пытаясь сообразить, где у него руки, а где – ноги; Сулхам же преспокойно уселся на землю и снова закурил, не обращая ни на кого внимания.

Гомерический хохот толпы сопровождал эту сцену. Молодые дворяне побледнели от гнева. Быть может, они бы даже решили отомстить, но тут гвардейский капитан попросил их покинуть дворец, а рядом с Носе появился новый персонаж, который взял его за руку и предложил остальным идти за ним.

Горбун одарил пришельца ненавидящим взглядом, потому что узнал в нем господина де Пейроля.

Уходя, Монтобер, Таранн и Носе брызгали слюной от гнева; Ориоль и Лавалад потирали бока; что касается барона фон Баца, то он, как и положено добропорядочному немцу, посмеивался исподтишка.

– Если этот негодяй выйдет из дворца, – прорычал Носе, – и я повстречаю его где-нибудь на тихой улочке, то пусть меня черт возьмет, если он снова сможет есть королевский хлеб!

– Успокойтесь! – возразил Пейроль. – Мы и сами кормимся со стола его величества; не время сейчас враждовать с турком, если мы не хотим лишиться нашей кормушки.

– Кроме короля есть еще и святая инквизиция, – заметил Носе. – Неужто мы не сумеем настроить ее против неверного. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

В тот же вечер Сулхаму захотелось прогуляться под звездами по берегу Мансанареса. Как обычно, с ним была его пика, а на боку висела сабля; никаких особых мер предосторожности он не принимал и даже делал вид, что не замечает многочисленных жадных взоров, прикованных к его дорогому наряду.

Предстоящая свадьба королевского сына привлекла в Мадрид огромное число нищих и монахов, причем обе эти касты преследовали одну и ту же цель: наполнить золотом свою вечно пустую мошну. И те и другие бродили по улицам дни и ночи напролет, уверяя, что гостиницы переполнены, и им негде приклонить голову. Правда же заключалась в том, что для первых это была возможность обобрать нескольких прохожих с помощью угроз, а для вторых – с помощью молитв.

Обе эти стаи и пустились нынче вечером в погоню за человеком в тюрбане, увенчанным магометанским полумесяцем.

Науськивали же толпу сообщники Гонзага во главе с Носе, который распускал про Сулхама всяческие невероятные толки. То он говорил, что этот человек был берберийским пиратом, обогатившимся на грабежах испанских кораблей; то заявлял, будто султан поручил ему водрузить в день свадьбы полумесяц ислама в алтаре Сан-Исидро, чтобы нанести оскорбление богу христиан и развязать войну.

– Королевская полиция его не арестовывает, – вопил он, – святая инквизиция тоже ничего не делает, чтобы помешать святотатству, которое вот-вот свершится. Надо было прийти нам, иностранцам, дабы разбудить испанский народ и сказать ему: передайте этого пирата в руки правосудия, отдайте его великому инквизитору… А если вас не послушают, то вершите правосудие сами: Мансанарес течет совсем рядом.

Пока он убеждал всякий сброд, турок незаметно исчез; разраставшаяся же с каждым шагом толпа продолжала двигаться вперед.

По небу бежали большие облака, то и дело заволакивая луну. На улочках Старого города было темно, как в яме. Носе как раз заканчивал свою пламенную речь, когда из незаметного переулка появилась странная фигура, которая устремилась навстречу толпе. То был турок, накинувший на плечи позаимствованную где-то простыню.

Монахи и нищие стали стремительно разбегаться, причем калеки на глазах выздоравливали, а попрошайки в рясах высоко подбирали полы своих одежд, чтобы улепетывать как можно быстрее. Вскоре на мостовой остались только люди Гонзага, вооруженные шпагами.

– Бей, бей турка! – гремел Носе, как если бы он был тем паладином прежних времен, который с остервенением рубил неверных.

Однако паладину крайне не хватало доспехов. Удар пики пришелся ему в плечо, и он выронил свою рапиру. Другим ударом Таранн был ранен в бедро, а затем и Монтобер покатился по земле, оглушенный древком копья. Сабля, пропоров штаны барона фон Баца, оставила широкий след на его ляжке: очевидно, оружие турка было сделано вовсе не из картона. Ориоля и Лавалада, которые, как известно, получили свое на алькасарской площади, давно уже и след простыл.

Сулхам вложил саблю в ножны и, подняв копье, спокойно удалился, продолжая свою прогулку.

Конечно, Лагардер мог бы зарубить негодяев, оставив каждому из них отметину на лбу, но ему нельзя было раскрывать свое инкогнито, да и дичь казалась ему слишком незначительной. Были у него враги и пострашнее!

Прежние мотивы для мести исчезли, поэтому граф переставил слова в своем старом девизе и теперь говорил:

– Сначала слуги, а потом хозяин!

За исключением Монтобера, чей череп несколько деформировался от встречи с древком пики, все прочие сообщники отделались испугом и царапинами: противник попросту показал им, что они бессильны против него. Клевреты настроили против Сулхама толпу, но сами не напали, поэтому он их проучил, как провинившихся школьников. Происшедшее нанесло новый удар их самолюбию, и из экспедиции они возвращались, понурив головы.

– Если бы это был шевалье, – заметил Монтобер, который ощущал сильную боль в голове, – мы бы так легко не отделались; он слишком заинтересован в нашей гибели, чтобы упустить такую верную возможность от нас избавиться. И к тому же это было не его обычное оружие, не его манера сражаться – ведь в пылу борьбы он всегда повторяет: «Я здесь!»

Для сообщников Филиппа Мантуанского и для самого принца Лагардер по-прежнему оставался шевалье. Им было неведомо, что регент сделал его графом.

– Не хотел бы я, – добавил Таранн, – чтобы два эти человека когда-нибудь встретились; они так ненавидят друг друга и так сильны, что нам бы пришлось отсиживаться в каком-нибудь укромном местечке.

Фон Бац плелся за ними, хромая, поддерживаемый Ориолем и Лаваладом, которые вернулись, как только опасность миновала, Маленький откупщик был нынче очень доволен своими коротенькими ножками: при отступлении они вели себя просто превосходно.

– Все это очень хорошо, – заявил в свою очередь Носе, – и мы можем поздравить себя с тем, что нас ожидает сейчас горячий ужин, а не холодная могила, однако же, четверо из нас покалечены, и нам предстоит объясняться с Гонзага.

– А что мы ему скажем? – с беспокойством спросил толстяк Ориоль. – Ведь он велел нам не трогать этого турка. Да и Пейроль нас предупреждал.

В общем, положение было аховое, и будущее обещало грозу и даже бурю.

– Мы допустили ошибку, – проворчал Лавалад, – когда отправились в Алькасар, где стали посмешищем для всего дворца, а вечером, не насытившись, собрали толпу и нарвались на тумаки этого мусульманина!

– Ошибку? – заорал Ориоль. – Мы допустили ошибку?! Носе, ты хочешь сказать! Разве не он втянул нас в эту историю?

– Черт вас побери! – возмутился Носе. – Вы и сами виноваты… Где вы изволили пропадать, господа, когда здесь сыпались удары?

– Мы с Ориолем не искали Лагардера, – возразил задетый за живое Лавалад. – А вот вы завидели какого-то горбуна и сразу же уверились в том, что это – шевалье. Турок – всего лишь его бледная тень, но вот что он с вами сделал…

Перепалка стала принимать неприятный оборот, и только рана Носе помешала приятелям пустить в ход шпаги – самый убедительный аргумент в споре.

– Да вы что, совсем рехнулись? – воскликнул Тарани. – Нам нужно держаться друг дружки, а не враждовать между собой. Давайте присядем вот на этот парапет и поговорим. Сколько ты еще собираешься хворать, Носе?