Догадываясь, что юная королева волнуется, хоть и не показывает этого из гордости, хорошо знавшая ее Мария старалась быть все время рядом с ней. С самого начала переговоров они вместе с Холландом стремились нарисовать как можно более привлекательный портрет будущего супруга, а в своих письмах Карлу I Генрих так же превозносил его невесту. Необходимо было, чтобы этот брак был удачным, даже если уязвленный Бекингэм уже был отчасти настроен против Генриетты-Марии.
«Принц» достиг Дувра через каких-нибудь десять часов. Ла-Манш оказался относительно покладистым, и морская болезнь никого не мучила, даже Марию, которую нисколько не беспокоила ее беременность и которая, напротив, была еще бодрее, чем обычно.
Прием, оказанный им в Дувре, несмотря на изрядную долю любопытства, был скорее теплым. Улыбка Генриетты-Марии, ее молодость и огромные глаза без труда открывали перед ней сердца. Она сошла с корабля по трапу, села в портшез и была доставлена в замок в компании мадам де Шеврез и мадам де Сен-Жорж. Вид замка вызвал у Марии смутные ассоциации: если первая брачная ночь пройдет в этой средневековой постройке, она явно окажется не более веселой, чем ее первая ночь в Шеврезе, поскольку место выглядело мрачноватым и обстановка была слишком старомодной. Впрочем, она вскоре успокоилась, расспросив Холланда и выяснив, что Карла I в замке не было, так как Мария Медичи, как заботливая мать, потребовала у зятя, чтобы ее дочь первую ночь на английской земле посвятила отдыху после путешествия по морю, которое, даже в окружении роскоши, всегда было труднопереносимым.
Однако английский король сгорал от желания увидеть свою супругу. Он находился в Кэнторбери и на следующее же утро вскочил на коня и примчался в Дувр, застав новобрачную как раз посреди завтрака. Придя в восторг от такой спешки, Генриетта-Мария, отбросив напускную серьезность, бросилась ему навстречу и, сбежав по лестнице, опустилась перед ним на колено и поцеловала его руку. Совершенно очарованный, он поднял ее, заключил в объятия и несколько раз поцеловал с заметным воодушевлением, после чего с улыбкой выслушал речь, которую она приготовила для него. Внезапно она остановилась и разразилась рыданиями, убежденная, что он разглядывает ее и дивится ее маленькому росту. Карл попытался успокоить ее, но она настаивала на том, чтобы расставить все точки над «i», чуть-чуть приподняв парчовую юбку и демонстрируя ему свои туфельки без всяких хитрых возвышений:
— Вот, сир! Я стою на своих собственных ногах. Такая уж я есть — ни выше, ни ниже!
— Лорд Холланд писал мне, что вы восхитительны, и он не обманул меня!
Они намеревались выехать в Кэнторбери, где Генриетте-Марии предстояло провести свою первую брачную ночь, когда произошел инцидент, который Мария сочла весьма неприятным. Казалось совершенно естественным, что они с мадам де Сен-Жорж, отвечавшие за принцессу, займут место в королевской карете, но король воспротивился этому: отныне сопровождать ее будут английские дамы. Несмотря на все просьбы Генриетты-Марии, в ее карету сели мать Бекингэма (несносная), его жена (гораздо более приятная) и графиня д'Эрендел. Впрочем, две француженки взяли реванш в тот же вечер, проводив новоиспеченную королеву в супружескую спальню, где мадам де Шеврез досталась привилегия подать ей ночную сорочку и подбодрить ее на пороге этой ночи с незнакомцем, всегда так пугающей принцесс, когда приходит пора их замужества.
Король Карл упростил ситуацию. Раздевшись, он выставил всех за дверь и закрыл ее на семь (семь!) засовов, запретив будить его, и лишь в семь часов (довольно поздно для человека, привыкшего вставать в пять утра!) эти самые засовы брякнули, открываясь. В дверях стоял Карл, улыбающийся и в прекрасном настроении, в то время как Генриетта-Мария была вся розовая от смущения. Начало брака было успешным. Позже все весело отправились в Лондон, однако в Грейвсенде настроение несколько упало при посадке на королевское судно, которое должно было доставить молодоженов в самое сердце столицы. Была ужасная погода, но, хуже того, стало известно, что за прошедшую неделю сто человек умерли от чумы. К всеобщему удивлению, маленькая королева нисколько не испугалась.
— Куда бы вы ни пошли, мой милый сир, я пойду с вами, — сказала она, протягивая ему руку, которую он поцеловал. — С нами ничего не сможет случиться. Я разделю с вами и беды, и радости.
Все зааплодировали такой смелости. Этой пятнадцатилетней девочке, собиравшейся короноваться, и впрямь храбрости было не занимать: то была достойная дочь Генриха IV. Тогда Карл распорядился открыть выход на палубу, и они, одетые оба в зеленый атлас, расшитый золотом и жемчугами, стоя на носу судна, поднялись вверх по Темзе, приветствуя всех, кто, несмотря на дождь, собрался на берегах и многочисленных мелких суденышках, принесенных приливом. Напротив Тауэра ударили пушки, сторожевые корабли дали ответный залп, и так они добрались почти до самого Датского дома, названного в честь Анны Датской, матери Карла, так как здесь располагалась ее любимая резиденция. По приказу короля Иниго Джонс отреставрировал его для молодой королевы. Здесь она должна была оставаться до следующего дня, когда во дворце Уайт-Холл брак будет утвержден парламентом и объявлен законным и официально свершившимся, после чего Датский дом будет милостиво предоставлен в распоряжение Шеврезов на все время их пребывания в Англии. Однако из-за чумы они также смогут жить и в замке Ричмонд.
В тот вечер во дворце был праздничный ужин, а затем бал, где Мария, не имея более в соперницах Анны Австрийской, затмила своим блеском всех прочих дам, чем тотчас нажила себе нескольких врагов, начиная с леди Карлайл.
Жена посла была восхитительным созданием, перед шармом которого Бекингэм не сумел устоять. Она считалась его почти официальной любовницей, и если столь внезапная страсть возлюбленного к французской королеве нисколько ее не смущала, ей было сложно пережить дружбу и сообщничество, связывавшие его с мадам де Шеврез. Миледи немедленно попыталась ее дискредитировать, но, сказать по правде, не слишком в этом преуспела: с самого своего приезда сумасбродная герцогиня оказалась в большой моде и собрала немало голосов в свою пользу.
Чего, к несчастью, нельзя было сказать о Генриетте-Марии.
На другой день после праздника в Уайт-Холле Карл повез ее из Лондона в свой великолепный замок Хэмптон-Корт на Темзе, и там ситуация начала с каждым днем ухудшаться стараниями Бекингэма, который никак не мог пережить свой оглушительный провал в истории с Анной Австрийской. В его фантазиях так живо рисовалась заманчивая картина, на которой французская королева находилась целиком во власти его чар и вмешивалась в политику королевства в соответствии с его идеями и указаниями, что он без конца винил во всем Людовика XIII и Ришелье и все больше не любил все французское, включая и бедную Генриетту-Марию.
Стараясь стереть из сознания короля Карла ужасное впечатление, оставленное условиями брака, принятыми послами и им самим, герцог открыто обвинил кардинала Ришелье в некоторой фальсификации договоренностей и в их очевидном нарушении, так как Генриетту-Марию сопровождало гораздо большее число священников, чем было предусмотрено. И если у нее не посмели забрать монсеньора де Ла Мот-Уданкура, то большую часть других довольно быстро отправили назад через Ла-Манш. Одновременно французские дамы, главным образом мадам де Сен-Жорж и мадам де Сипьер, были заменены матерью, женой и племянницей Бекингэма… Маленькая королева, сперва удивленная, потом огорченная, начала потихоньку интересоваться причинами такого остракизма, потом стала плакать и, наконец, возмутилась. Достойная дочь Генриха IV, она потребовала объяснений, в которых ей отказали. Будучи английской королевой, она должна была привыкать к обычаям и нравам королевства и радоваться тому, что ей позволено иметь католического капеллана и молиться, как ей хочется. Медовый месяц оказался коротким и даже обагренным кровью: вместо того чтобы освободить католиков, преследуемых за веру, Бекингэм велел казнить некоторых из них.
