Мэллори был вполне лояльным членом радикальной партии, однако его не убеждала пустая брань. Про себя он придерживался собственного мнения о давно умершем тиране. В первое свое посещение Лондона шестилетний тогда Мэллори имел счастье видеть герцога; тот проезжал по улице в золоченой карете с эскортом из вооруженных, лихо галопирующих всадников. Мэллори тогда поразили не столько знаменитое крючконосое лицо, обрамленное бакенбардами и подпираемое высоким воротничком, суровое и молчаливое, сколько благоговейная смесь страха и радости на отцовском лице.

Было это очень давно, в 1831 году, первом году смутных времен и последнем старого режима Англии, однако вид лондонских улиц все еще пробуждал в Мэллори слабый отзвук детских впечатлений. Через несколько месяцев, уже в Льюисе, его отец бурно радовался, когда пришло известие о смерти Веллингтона от руки бомбиста. Но мальчик тайком плакал, сам не зная из-за чего.

Мэллори видел в Веллингтоне человека, безнадежно утратившего контакт с реальностью, слепую жертву непонятных ему самому сил; герцог напоминал ему не столько короля Джона, сколько Карла Первого[79]. Он безрассудно защищал интересы тори, разложившейся аристократии, класса, обреченного уступить власть поднимающемуся среднему сословию и ученым-меритократам[80]. И это при том, что сам Веллингтон к аристократии не принадлежал, когда-то он был простым Артуром Уэллсли, ирландцем довольно скромного происхождения.

Кроме того, Мэллори представлялось, что Веллингтон проявил похвальное владение воинским искусством. Вот только зря он ушел в гражданскую политику. Реакционный премьер-министр Веллингтон трагически недооценил революционный дух грядущей научно-промышленной эры. Он заплатил за это отсутствие прозорливости своей честью, своей властью и своей жизнью.

А непонятая Веллингтоном Англия, Англия детства Мэллори, буквально в одночасье перешла от листовок, забастовок и демонстраций к мятежам, военному положению, резне, открытой классовой войне и почти полной анархии. Только промышленная радикальная партия, с ее рациональным видением нового, всеобъемлющего порядка, спасла страну от падения в пропасть.

Но даже если и так, думал Мэллори, должен же хоть где-то быть памятник.

Кабриолет катил по Пикадилли — мимо Даун-стрит, Уайтхос-стрит,Хаф-Мун-стрит. Мэллори достал из записной книжки визитную карточку Лоренса Олифанта; да, именно здесь он и живет, на Хаф-Мун-стрит. Сразу мелькнула соблазнительная мысль остановить кэб и забежать к журналисту. Можно надеяться, что в отличие от большинства изнеженных придворных бездельников Олифант не спит до десяти и у него, пожалуй, найдется ведерко со льдом и глоток чего-нибудь, способствующего потовыделению. Идея нагло поломать распорядок дня этого рыцаря плаща и кинжала и, быть может, застать его за какой-нибудь тайной интригой представлялась Мэллори весьма привлекательной.

Но сперва — главное. Возможно, он заглянет к Олифанту потом, на обратном пути.

Мэллори остановил кэб у входа в Берлингтонский пассаж[81]. На противоположной стороне улицы, среди россыпи ювелирных магазинов и бутиков, темнел гигантский, закованный в железо зиккурат Фортнума и Мейсо-на. Кэбмен безбожно ободрал Мэллори, однако тот находился в великодушном настроении и не стал спорить. Похоже, эти ребята обдирают сегодня всех подряд: чуть поодаль еще один джентльмен выскочил из экипажа и теперь ругался — в самой вульгарной манере — со своим кэбби.

Хождение по магазинам — лучший способ прочувствовать свежеобретенное, как снег на голову свалившееся богатство, в этом Мэллори не сомневался. Он добыл эти деньги рискованным, почти безумным поступком, но тайну их происхождения не знал никто посторонний. Кредитные машины Лондона с равной готовностью отщелкивали деньги из призрачных доходов игрока и из скромного достояния безутешной вдовы.

Так что же купить? Эту вот гигантскую железную вазу, на восьмиугольной подставке, с восемью ажурными экранами, подвешенными перед желобчатой ножкой и придающими всему предмету исключительную легкость и элегантность? Или вот эту настенную подвеску из резного кизила, предназначенную скорее всего под хороший, венецианского стекла термометр? Или солонку черного дерева, украшенную крошечными колоннами и горельефами? Тем более что к ней прилагается серебряная ложечка с витой ручкой, разрисованная трилистниками и дубовыми листьями, а также обеспечивается гравировка монограммы — “по желанию и выбору покупателя”.

У “Дж. Уокера и К°”, в небольшом, но весьма тонном заведении, выгодно выделяющемся даже среди роскошных, с зеркальными витринами магазинов знаменитого Пассажа, Мэллори обнаружил подарок, который показался ему наиболее подходящим. Это были часы с восьмидневным заводом и мелодичным, вроде звона церковных колоколов, боем. Механизм, который показывал также дату, день недели и фазы луны, был выдающимся образчиком британского ремесла, хотя, конечно же, у тех, кто ничего не смыслит в механике, наибольшее восхищение вызовет элегантный корпус. Корпус этот, изумительно отлитый из папье-маше, покрытый лаком и инкрустированный бирюзово-синим стеклом, венчала группа крупных позолоченных фигур. Последние представляли юную, очаровательную, очень легко одетую Британию, с восхищением взирающую на прогресс, вносимый Временем и Наукой в счастье и цивилизованность народа Британии. Сия, весьма похвальная тема была дополнительно иллюстрирована серией из семи резных картинок, ежедневно сменявших друг друга под действием спрятанного в основании часов механизма.

Стоило это чудо ни много ни мало четырнадцать гиней. Да и то правда, разве же можно оценивать произведение искусства в вульгарных фунтах-шиллингах-пенсах? На секунду у Мэллори мелькнула сугубо приземленная мысль, что счастливой чете больше бы пригодилась звонкая пригоршня тех самых гиней. Но деньги скоро уйдут, как это у них принято, особенно — если ты молод. А хорошие часы будут украшать дом не одно поколение.

Мэллори заплатил наличными, отказавшись от предложенного кредита с выплатой в течение года. Пожилой, весьма высокомерный продавец, обильно потевший в высокий крахмальный воротничок, продемонстрировал систему пробковых прокладок, которые предохраняли механизм от повреждений при транспортировке. К часам прилагался запирающийся футляр с ручкой,точно подогнанный по их форме и оклеенный темно-красным бархатом.

Мэллори прекрасно понимал, что ему ни за что не втиснуться с этим ящиком в переполненный паробус. Придется опять нанять экипаж и привязать футляр с часами к расположенному сверху багажнику. Перспектива весьма тревожная, поскольку Лондон буквально кишел “тягалами”. Эти малолетние воры с обезьяньей ловкостью взбирались на крыши проезжих экипажей и зазубренными ножами перепиливали багажные ремни. Когда кэб останавливался, ворье разбегалось по каким-то там своим притонам, передавая добычу из рук в руки, пока содержимое чьего-нибудь саквояжа не расходилось по дюжине старьевщиков.

Мэллори протащил покупку через дальние ворота Берлингтонского пассажа, где ему лихо отсалютовал постовой констебль.

Снаружи, в Берлингтонских садах, молодой человек в помятой шляпе и грязном засаленном пальто, непринужденно отдыхавший на бетонном поребрике клумбы, поднялся вдруг на ноги.

Оборванец похромал в сторону Мэллори, его плечи обмякли в театральном отчаянии. Он коснулся полей шляпы, изобразил жалобную улыбку и торопливо заговорил:

— Милостивый сэр если вы простите человеку впавшему в жалкое состояние хотя не всегда это было так и произошло не по моей вине а исключительно по причине слабого здоровья присущего всей моей семье а также многих ничем не заслуженных страданий вольность обратиться к вам в общественном месте в таком случае милостивый сэр вы оказали бы мне огромное одолжение сказав который час.

Час? Неужели этот тип откуда-то узнал, что Мэллори только что купил большие часы? Но замызганный юнец не обратил на внезапное замешательство Мэллори никакого внимания и продолжал все тем же занудным голосом: