— С фунта сдача будет? — спросил Мэллори.

Хетти недовольно отсчитала ему пятнадцать шиллингов и исчезла в прихожей.

Отсутствовала она довольно долго: похоже, болтала с миссис домовладелицей. Мэллори лежал, вслушиваясь в звуки огромного города: перезвон колоколов, далекие пронзительные крики, хлопки, которые могли быть и выстрелами. Он был пьян, как Бог, и его божественная сущность была преисполнена земного блаженства. Вскоре на сердце снова навалится тяжесть — удвоенная сегодняшним грехом, но сейчас он чувствовал себя свободным и легким, как перышко.

Хетти вернулась с проволочной корзинкой бутылок в одной руке и дымящейся сигаретой — в другой.

— Долго же ты, — заметил Мэллори.

— Небольшая заварушка внизу, — пожала плечами Хетти. — Какие-то хулиганы. — Она опустила корзинку на пол, вытащила одну из бутылок и кинула Мэллори. — Потрогай, какая холодная. Из подвала. Здорово, правда?

Разобравшись с хитроумной, из фарфора, пробки и проволоки затычкой, Мэллори жадно припал к бутылке. На стекле выступали рельефные буквы: “Ньюкастлский эль”. Современная пивоварня, где вместо дедовских чанов — стальные цистерны размером с линейный корабль. Добротный, машинного производства напиток, никакого тебе жульничества с индейской ягодой.

Хетти легла на кровать прямо в халате, допила бутылку и открыла другую.

— Сними халат, — попросил Мэллори.

— А где шиллинг?

— Бери.

Хетти спрятала монету под матрас и улыбнулась.

— Хороший ты мужик, Недди. — Она сняла халат, швырнула его на прибитый к двери железный крючок, но промахнулась. — У меня сегодня хорошее настроение. Давай еще раз, а?

— Чуть погодя, — зевнул Мэллори.

У него слипались глаза, в затылке пульсировала боль. Сучий кот Веласко. Когда же это было? Сто лет назад. Последние сто лет он только и делал, что пил да пилился.

— Когда у тебя в последний раз была женщина, Нед? — спросила Хетти, не оставляя попыток гальванизировать уныло обвисший член Мэллори.

— Ну… Месяца два назад. Или три.

— И кто она была?

— Она была… — Это была канадская шлюха, но Мэллори внезапно остановился. — Почему ты спрашиваешь?

— Расскажи мне. Я люблю об этом слушать. Мне хочется знать, как это делают в приличном обществе.

— Я ничего об этом обществе не знаю. Да и ты, наверное, тоже.

Убедившись, что все ее старания ни к чему не приводят, Хетти сложила руки на груди, откинулась на изголовье кровати и чиркнула люцифером по шершавой штукатурке, закурила очередную папиросу и выпустила дым через ноздри — картина, на взгляд Мэллори, до крайности неприличная.

— Ты не думай, что я ничего не знаю, — начала она. — Я такое слышала, чего ты и представить себе не можешь, вот хоть поспорим.

— Не сомневаюсь, — вежливо согласился Мэллори и допил очередную бутылку.

— А ты знаешь, что старая леди Байрон порет своего муженька по голой заднице немецким хлыстом для верховой езды, а иначе у него не стоит? Мне рассказывал это один фараон, а ему рассказывал слуга из их дома.

—Да?

— Эта семейка Байронов, все они извращенцы и похабники. Теперь-то он старье с бордюром, этот самый ваш лорд Байрон, а в молодости он отодрал бы кого хочешь, хоть козу. Да что там козу — они куст бы отодрал, приди ему в голову, что в том кусту лежит коза! И жена его ничуть не лучше. Она на стороне не трахается, но зато любит орудовать кнутом — заводится она так; вот у них и парочка получается — что один, что другой.

— Поразительно, — зевнул Мэллори. — А как их дочь?

Хетти ответила не сразу, лицо ее стало на удивление серьезным.

— Потрясная она баба, Ада. Самая мощная шлюха во всем Лондоне.

— Почему ты так говоришь?

— Она-то трахается, с кем только захочет, и никто даже заикнуться не смеет о том, что она вытворяет. Она поимела половину Палаты лордов, и все они цепляются за ее юбки, как маленькие. Называют себя ее фаворитами и паладинами, и если хоть какой-нибудь из них нарушит клятву и посмеет проронить хоть словечко, остальные устраивают ему веселую жизнь. Все они крутятся вокруг нее, защищают ее, поклоняются ей, как паписты своей Мадонне.

Мэллори неопределенно хмыкнул. Со шлюхи спрос небольшой, но все равно, разве можно такое говорить? Он знал, что у леди Ады есть поклонники, но мысль о том, что она отдается мужчинам, что на математическом ложе королевы машин сопят, обливаются потом, кидают палки… нет, лучше об этом не думать. У него кружилась голова.

— Твоя осведомленность поразительна, Хетти, — пробормотал Мэллори. — Нет никаких сомнений, что ты весьма компетентна во всем, что касается твоей профессии, но…

Хетти оторвала от губ горлышко очередной бутылки и согнулась от хохота.

— О Господи, — закашлялась она, вытирая с груди плеснувшую из бутылки пену. — Ну, Недди, и разговорчики же у тебя! Смотри, что ты наделал.

— Извини, — сказал Мэллори. Хетти скользнула по нему насмешливым взглядом и подобрала с края тумбочки тлеющую сигарету.

— Вот возьми теперь тряпку и хорошенько их вымой, — предложила она. — Ведь ты же очень даже не против, да?

Мэллори без слов принес тазик, намочил полотенце и принялся осторожно протирать ее груди и пухлый белый живот с ямкой пупка посередине. Хетти смотрела из-под полуприкрытых век, затягиваясь сигаретой и стряхивая пепел на пол; можно было подумать, что ее плоть принадлежит кому-то другому. Через некоторое время, когда Мэллори покончил с животом и занялся ногами, она молча сжала подающий первые признаки жизни член и начала делать ему искусственное дыхание.

Надевая очередной чехол, Мэллори едва не потерял эрекцию. К немалому своему облегчению он сумел проникнуть в Хетти, после чего полуобморочный орган очнулся, быстро освоился в знакомой обстановке и обрел нужную для предстоящей работы упругость. У Мэллори болели локти, запястья и спина; у основания члена ощущалось странное болезненное покалывание. Усталый и пьяный, он долбил из последних сил, из принципа, безо вся кого удовольствия. Прикрытая овечьей кишкой головка истерлась почти в кровь, семяизвержение представлялось чем-то абсолютно неосуществимым — вроде как вытащить ржавый, с откушенной шляпкой гвоздь из доски. Пружины кровати трещали, как поле металлических сверчков.

На полпути Мэллори чувствовал себя так, будто пробежал много миль, а Хетти, чья погасшая сигарета прожгла тумбочку, впала то ли в транс, то ли в пьяное оцепенение. На какое-то мгновение он задумался, а не бросить ли к чертям собачьим это бесполезное занятие, сказать напрямую, что ничего не получается, однако не мог подобрать слова, которые удовлетворительно объяснили бы подобную ситуацию, а потому пилил и пилил. Мысли его скользнули к другой женщине, его кузине. В далеком детстве, забравшись на дерево за кукушиными яйцами, он видел, как ее драл в кустах один из местных парней. Через какое-то время рыжая кузина вышла за этого парня замуж, теперь это была сорокалетняя женщина со взрослыми детьми. Маленькая кругленькая добропорядочная женщина в маленькой кругленькой добропорядочной шляпке, однако, встречаясь с ней, Мэллори неизменно вспоминал выражение мучительного наслаждения на веснушчатом лице. Теперь он цеплялся за этот потаенный образ, как галерный раб за свое весло, и упрямо прокладывал себе дорогу к оргазму. Наконец пришло то теплое ощущение подъема в паху, которое сказало ему, что он скоро кончит и ничто не в силах ему в этом помешать, и он качал, качал, тяжело дыша и с удвоенным остервенением, пока не добился своего. Острый спазм наслаждения пробежал по его рукам, ногам, даже по ступням сведенных судорогой ног, и он вскрикнул, издал громкий животный стон экстаза, удививший его самого.

— Мамочки, — откомментировала Хетти.

Мэллори свалился с нее, грудь у него тяжело вздымалась и опускалась, как у выброшенного на берег кита. Мускулы казались резиновыми, и большая часть выпитого алкоголя вышла из него с потом. Он чувствовал себя на седьмом небе. Чувствовал, что готов умереть. Он был бы рад, например, получить — прямо здесь и сейчас — пулю от того ипподромного хлыща, приветствовал бы возможность никогда больше не покидать этой заоблачной вершины, никогда не возвращаться к нормальному бытию Эдварда Мэллори — остаться чудесным существом, утонувшим в запахах шахны и чайной розы.