– Послушайте, но вы–то сами должны это лучше знать.

Посетители кафе постепенно расходились. Рекламная Улыбка заказал графинчик розового вина для меня и кофе для себя. Время от времени он говорил мне: «Покушайте хоть немного, остынет». Я рассказала ему все с самого начала. Что служу в одном рекламном агентстве, что шеф попросил меня поработать у него дома, а на следующий день доверил мне свою машину и мне взбрело в голову уехать на ней на четыре дня. Я перечислила всех, кого я встретила по дороге: парочка в ресторане, продавщицы в Фонтенбло, он сам в Жуаньи, старуха, которая утверждала, будто я забыла у нее свое пальто, владелец станции техобслуживания, на которой мне покалечили руку, и два его приятеля, жандарм на мотоцикле, хозяин гостиницы «Ренессанс». Я шаг за шагом во всех подробностях рассказала об этих встречах. Я умолчала лишь о трупе в багажнике и еще – это было ни к чему и как–то смущало меня – о Филиппе и Филантери. Короче говоря, мой рассказ обрывался на Шалоне.

– А дальше?

– Дальше – ничего. Я поехала в Кассис, взяла номер в гостинице.

– Поешьте хоть немного.

– Я не голодна.

Он долго смотрел на меня. Я ковыряла вилкой рулет, но не взяла в рот ни кусочка. Он закурил сигарету, третью или четвертую за это время, пока я говорила. Стрелка часов уже приближалась к трем, но он ни разу не взглянул на них. Да, Рекламная Улыбка – настоящий человек.

Я уже не помню, по какому поводу, но еще в начале нашего разговора он сказал мне, что соображает туго и хорошо еще, что умеет читать и писать, ведь у него даже нет свидетельства об окончании начальной школы, и что–то еще в том же духе. Но когда он теперь заговорил, я поняла, что он скромничал, потому что он сразу же уловил: я чего–то не договариваю.

– Одного я не понимаю. Ведь теперь уже все кончилось? Вас ведь оставили в покое? Почему же вы так волнуетесь?

– Просто я бы хотела разобраться.

– Зачем? Может, над вами и впрямь подшутили – но только не я, – тогда к чему так уж усердствовать, лезть из кожи вон…

– Я и не усердствую…

– Ах так, тогда простите. Значит, вы звонили в Жуаньи и приехали сюда только ради моих прекрасных глаз? Что ж, я не возражаю. – И, помолчав, он проговорил:

– Скажите мне, что вас тревожит?

Я пожала плечами и ничего не ответила. К еде я больше не притрагивалась, и он заявил, что если я буду продолжать в том же духе, то ребрами поцарапаю свою ванну, и заказал мне кофе. После этого мы сидели некоторое время молча. Когда женщина в черном платье принесла мне кофе, он сказал ей:

– Слушай, Ивонна, закажи–ка мне в Жуаньи 5–40 и постарайся, чтобы дали побыстрее. И принеси счет, а то Маленький Поль совсем врастет там в землю, он уехал вперед.

Она что–то невнятно буркнула по поводу прогулки на свежем воздухе и пошла к телефону. Я спросила Рекламную Улыбку, зачем он вызывает Жуаньи.

– Так. Одна идея пришла в голову. Все, что там говорили ваш владелец станции техобслуживания, ваш жандарм, – все это слова, пустые слова. И даже карточка в гостинице в Шалоне тоже ничего не доказывает, раз она заполнена не вами. Вам могли наплести что угодно. А вот пальто, забытое у старухи, – это уже нечто реальное. С него и надо было начинать. Не так трудно узнать, ваше оно или нет, и если оно и впрямь принадлежит вам, значит, это вы несете Бог знает что.

Так, получила. Он говорил очень быстро, отчетливо, и теперь я улавливала в его голосе легкое раздражение. Наверное, ему было обидно, что я что–то скрываю от него. Я спросила его (надо было слышать, каким плаксивым тоном!):

– Вы хотите сказать, что подозреваете – нет, это ведь не правда? – подозреваете, будто женщина, которую видели на шоссе, – я, в самом деле я?

Вы думаете, я лгу вам?

– Я не сказал, что вы лжете, наоборот, я уверен, что нет.

– Значит, вы считаете меня сумасшедшей.

– Этого я тем более не говорил. Но у меня есть глаза, и я за вами наблюдал. Сколько вам лет? Двадцать четыре, двадцать пять?

– Двадцать шесть.

– В двадцать шесть лет не заливают за галстук. Разве вы много пьете?

Нет, вон вы даже и не притронулись к вину. Так в чем же тогда дело? Когда я вас увидел впервые, я сразу подумал, что у вас что–то не клеится, тут свидетельство об образовании не нужно. А с тех пор дело пошло еще хуже, вот и все.

Я не хотела плакать, не хотела. Я закрыла глаза и теперь уже не видела Рекламной Улыбки, я крепко сомкнула веки. И все–таки слезы полились.

Перегнувшись через стол. Рекламная Улыбка склонился ко мне и встревожено сказал:

– Ну, вот видите, вы дошли до точки. Что случилось? Поверьте, я вас спрашиваю не для того, чтобы отделаться от вас. Я хочу помочь вам.

Скажите, что случилось?

– Это какая–то другая женщина. Я была в Париже. Это была не я.

Я открыла глаза. Сквозь слезы я увидела, что он внимательно смотрит на меня и во взгляде его сквозит досада. А потом он, как и следовало ожидать, сказал, предупредив меня, что я могу как угодно отнестись к его словам:

– Вы очень милая, очень красивая, вы мне нравитесь, но ведь может быть только одно из двух: или это был кто–то другой, или – вы. Я не представляю, как это возможно, но если вы так упорно стараетесь убедить себя, что в машине был кто–то другой, значит, в душе вы все–таки сомневаетесь в этом.

Не успев даже подумать, я замахнулась левой рукой, чтобы ударить его по лицу. К счастью, он успел отстраниться, и я промахнулась. И тут я разрыдалась, опустив голову на руки. Я психопатка, буйная психопатка.

В Жуаньи к телефону подошел хозяин бистро. Жан назвал себя и спросил, не уехал ли Сардина. Да, уехал. Он спросил, не едет ли кто–нибудь из шоферов в Марсель. Нет, никто не едет.

Тогда он сказал:

– Слушай, Тео, посмотри у себя в справочнике номер телефона кафе в Аваллоне–Два–заката и дай его мне. – И спросил у меня (я стояла рядом, приложив ухо к трубке с другой стороны):

– Кто хозяин этого кафе?

– Я слышала на станции техобслуживания, будто их фамилия Пако. Да, да, Пако.

Хозяин бистро в Жуаньи нашел нужный телефон. Рекламная Улыбка сказал:

«Молодец, привет», – и сразу же заказал Аваллон–Два–заката. Нам пришлось ждать минут двадцать. Мы пили кофе – уже по второй чашке – и молчали.

К телефону, судя по голосу, подошла молодая женщина. Рекламная Улыбка спросил, у нее ли пальто, которое забыли в кафе.

– Пальто блондинки с перевязанной рукой? Конечно, у меня. Вы кто?

– Друг этой дамы. Она рядом со мной.

– Но в субботу вечером она снова проезжала здесь и сказала моей свекрови, что это не ее пальто. Как–то странно все это.

– Не кипятитесь. Лучше скажите, какое оно из себя.

– Белое. Шелковое. Летнее пальто. Подождите минуточку.

Она, видимо, пошла за пальто. Рекламная Улыбка снова обнял меня за плечи. За его спиной, через окно, я видела «тендерберд», он стоял на самом солнцепеке. Как раз перед телефонным разговором я забежала в туалет, ополоснула лицо, причесалась, немного подмазалась. Я вернула Рекламной Улыбке его кепку, и сейчас она лежала перед нами на стойке. Толстая женщина в черном пальто сновала взад и вперед по пустому залу, вытирая столы, и, делая вид, что поглощена своей работой, слушала, о чем мы говорим.

– Алло? Оно белое, подкладка в крупных цветах, – сказала женщина на другом конце провода. – С небольшим стоячим воротничком. Есть марка магазина: «Франк–сын. Улица Пасси».

Я устало кивнула головой, давая понять Рекламной Улыбке, что, возможно, это мое пальто. Как бы придавая мне мужества, он сжал мне плечо и спросил в трубку:

– А в карманах ничего нет?

– Что вы, я не осмелилась рыться в карманах.

– Ладно, а теперь все–таки поройтесь.

Наступило молчание. Казалось, что эта женщина стоит рядом, так ясно я слышала ее дыхание, шелест бумаги.

– Есть билет на самолет «Эр–Франс», вернее, то, что осталось от него.

Вроде обложки от книжечки, представляете? А внутри листки вырваны. На обложке стоит фамилия: Лонго, мадемуазель Лонго.