Ставят эти стойки строго одна за одной в затылок, по всей длине стапеля. А сквозь дырочки в пластинках и пропускают световой луч. Только не от солнца, а от специальной яркой лампы. Так — из дырочки в дырочку — и пробивается тонкий и яркий световой лучик. И горит в темноте на стапеле светлая живая корабельная ось! А уж после по этому световому шнуру мерную проволоку натягивают, как тугую струну — чтобы звенела!

И при корабельном строительстве все размеры — что вверх, что в стороны — откладывают точными приборами от этого светового луча. Вот и получается — светлая и прямая мерка!

Красивый это обычай и правильный.

А Григорий Георгиевич красоту нашего дела очень хорошо понимал. И его верные слова я храню в своей памяти: «Жизнь свою надо так держать, чтобы была она прямой — как световой луч на корабельном стапеле!»

Мы, корабелы, не только строители. Мы ещё вроде как бы родители.

Когда в семьях прибавления ждут, ещё не знают, конечно, кто родится — мальчик или девочка, а имена им заранее готовят, выбирают. Целые военные советы с родными да друзьями устраивают: как мальчишку назвать — Вася или Игорь? В честь деда или футболиста знаменитого?! Или как девочку — то ли Евдокия, то ли Машенька?

Так и в нашем корабельном деле: корабль ещё в чертежах, а имя ему заранее приготовлено.

Если это, к примеру, крейсер военный, то и имя ему дадут смелое, боевое: «Отважный», или «Быстрый», или — «Стремительный».

А если судно мирное — танкер для нефти, или рудовоз, или сухогруз для пшеницы там или фруктов, — именем хорошего города его назовут: «Акмолинск» или «Якутск». Всю азбуку от «А» до «Я» перебрать можно!

А вот ещё названия, всем нам дорогие: танкеры «София», «Бухарест», «Будапешт», «Варшава» и «Прага». Не просто — города, а по всем морям и океанам нашу дружбу эти имена несут!

Есть корабли, которые именами учёных названы или известных революционеров. А самые крупные в мире научно-исследовательские суда, которые на нашем заводе построили, зовут именами героев космоса: «Космонавт Юрий Гагарин» и «Космонавт Владимир Комаров».

Бывает и по-другому. Мы ведь для многих стран мира корабли строим. Вот один судовладелец у нас целую партию рудовозов заказал, а названия его дочка придумала. Все суда по названиям опер окрестила: тут тебе и «Риголетто», и «Фигаро», и «Травиата»… Видно, большая любительница музыки!

Как интересно выходит: этот капиталист, может, оперу-то любит итальянскую или французскую, а рудовозы — наши, советские.

Понимает в качестве!

Да это ещё что! Строили мы сухогруз для одной далёкой заморской страны. Показали нам его название — мы так и ахнули: никто прочесть не может! Буквы на наши совсем не похожи — крючочки, червячки какие-то, паучки, а не буквы… Головоломка!

И мастер наш стапельный чуть не плачет. «Ну как, — говорит, — я работу проверять буду, если не знаю, где в названии конец, а где начало? Может, там у них и читают-то справа налево или сверху-вниз-наискосок?!»

И решили ребята из моей бригады над ним подшутить.

Принесли буквы — а они огромные, в полчеловеческого роста, из толстого железа в сантиметр толщиной, или, как мы говорим, — «десятка». И каждую букву надо на корме укрепить, и ещё две надписи-накладки сделать по левому и по правому борту. Таков морской порядок.

Ну, ставит наша бригада кормовую надпись. Прибегает мастер, красный весь, взволнованный.

— Как дела? — спрашивает.

— Всё в порядке, — отвечают ребята. — Приварили. Только небольшая промашка вышла: одна буква оказалась лишняя.

Мастер так и вскинулся.

— Как так лишняя?! — кричит, а сам весь пятнами пошёл. — Какая лишняя??

— А вот эта, — показывают.

Мастер наш в чертёж глядит — а прочесть не может. Затейная она, эта заморская вязь.

— Ну, а куда эту… букву-то… девали?

А сам платком мокрый лоб утирает.

— Да что с ней делать? В Неву выкинули.

Мастер повернулся — и бегом!

Три дня, не меньше, на всех стапелях хохот стоял…

Когда дело хорошо идёт, и шутка не грех. Да в серьёзном-то деле без шутки и вовсе нельзя. Шутка и печёт, и греет, и мыслям ход даёт!

А как надо мной в первые дни судосборщики подшутили — всю жизнь помнить буду! Совсем мальчишкой я на корабль попал, еле-еле шестнадцать лет сравнялось. Ещё, как говорится, тележного скрипа боялся, а тут на тебе — корабль, громада, железо, грохот… В ушах с непривычки звон стоит, а что делать — не знаю.

Мне один из помбригадиров и говорит:

— Ну, чего стоишь без дела? Подай-ка вон тот рым.

— Что за рым? — спрашиваю.

— А вон ту штуку железную.

И показывает. А рым — как скоба большая, с отверстием посерёдке. За неё тросы цепляют, когда надо краном поднять. Подхожу я к рыму, примерился, наклоняюсь. Поднатужился — да дёрнул. Спина трещит, а рым ни с места.

— Да ты его ломиком, ломиком, — серьёзно этак мне советует.

Я лом в ушко продел, поднатужился — поверишь ли, сгоряча лом в дугу согнул!

Только когда от хохота все на палубу повалились, я понял, что рым-то этот к палубе намертво приваренный!

А помбригадира ко мне подходит, улыбается.

— Ничего, — говорит, — силёнка есть, ума добудем.

Ну, тут и я со всеми засмеялся. Приняли меня, значит, в рабочую семью!

Был у меня в бригаде лет этак двенадцать назад парень один, из флотских боцманов, демобилизованный. Человек он был аккуратный, работу не портил и себя соблюдал. Сказывалась дисциплина да флотская косточка.

Потом уехал, а по себе памятку оставил. Была у него такая шутливая привычка: утром я на судно подымаюсь, по железу грохочу — а он увидит меня, свистнет с переливом и кричит, как рапортует:

— Бригадир на трапе! Порядок на борту! С чего начнём, комиссар?

С тех пор ребята в бригаде меня «комиссаром» зовут. Молодая у меня бригада, все — комсомольцы, один я — коммунист, человек партийный. И хоть не в чёрной кожаной тужурке хожу, как в гражданскую войну комиссары ходили, и, конечно, без маузера на боку, и в такую же каску-безопаску одет, как и все, и в брезентовую куртку-спецовку, но то и дело спрашивают:

— Ну, как, комиссар? Что делать надо, комиссар?

И боцманское присловье осталось. Чуть что:

— Порядок на борту!

Работать с железом или с деревом — разница, конечно, большая. Дерево — оно мягкое, податливое, можно сказать — ласковое. Хороший столяр к дереву приспосабливается. А железо — гнёшь, железо подчинять надо. Кто по дереву работает — у того и руки другие, и повадка другая.

А железо-то, оно и само с характером, и человека тоже с характером требует.

Железо от огня не отделишь. Железо в огне родится, с огнём свою жизнь ведёт. И у нас на сборке: ежели сварка — так огненная сварка, ежели резка — опять же огненная резка. И у человека характер должен быть такой… Огнеупорный. Где сноровка, где смекалка, а где и сила нужна.

И не хочет железо, а гнётся, линию приобретает — красоту.

Маленький перекос — и весь твой труд пойдёт насмарку. В корабельном деле, знаешь, точность какая нужна? Ворочаем тонны, а каждый миллиметр ловим!

Красоту в железе не каждый видит. А корабль-то — он ведь живой! Он дышит! И это понимать надо. И красоту его угадать, на свет вытащить.

Был я как-то в мастерской у нашего известного скульптора. Большой человек, лауреат, тоже Герой Труда.

Ну, вот, гляжу я, как он лепит. Глина мягкая, подаётся легко, под пальцами тянется, мнётся как хочешь. Да… А в основе-то фигуры, в конструкции самой — что заложено? Железо, между прочим! Вроде арматуры под железобетон. И всю красоту человеческого тела железо на себе и держит… Соображаешь, к чему это я клоню? Мы, корабелы, тоже скульпторы.