Среди этой роскоши и принял великий адмирал мессера Просперо Адорно в тот день, когда он высадился в Генуе, и этот прием был достойным продолжением шумной встречи, так удивившей в то утро молодого капитана. Он, конечно, понимал, что победа при Прочиде высоко подняла его в глазах соотечественников. Но лишь когда он сошел на берег и встретился лицом к лицу с толпой, усеявшей цветами его путь к герцогскому дворцу, куда ему надлежало прибыть, он понял, что безоговорочная победа над венецианцами сделала его национальным героем. Его возвращение на родную землю было отмечено, по решению сената, пожалованием звания дожа.

По окончании торжества Просперо отправился обнять свою мать в ее черно-белый мраморный дворец, где она в волнении ждала сына. Там он нашел своего друга Шипьоне де Фиески, исполненного нетерпения. Шипьоне все эти месяцы не сидел без дела. Имея вкус к интригам и побуждаемый честолюбивыми амбициями своего рода, он усердно пытался взрыхлить почву, на которой произрастали влияние и власть Андреа Адорно.

Приготовления были закончены, и он счел, что пришло время посвятить в свои планы Просперо Адорно.

Он слышал, как, впрочем, и вся Генуя, о примирении враждующих родов через помолвку Просперо Адорно с племянницей Андреа Дориа. Но Шиньоне ни на миг не позволил себе поверить ни в примирение, ни в свадьбу. Он считал, что понимает и причины, по которым род Дориа ищет союза с тем, кто внезапно стал кумиром народа, и побуждения, способные заставить Просперо пойти на это примирение. Изощренный ум Шипьоне полностью одобрял такую стратегию с тем большим пылом, что она обеспечивала ему, как он полагал, ценного союзника для осуществления его собственных планов. Горькое разочарование постигло его при виде Просперо, разгоряченного приветствиями и поздравлениями, багрового от волнения, со сверкающими глазами.

Монна Аурелия обняла сына нежными тонкими руками.

— Ты счастлив, дитя мое? — спросила она. Поцеловав ее, Просперо подошел к другу и, протянув руку, проговорил:

— Все это было бы очень забавно, не будь так утомительно.

— Забавно?

— Голоса, выкрикивающие сегодня приветствия, в прошлый раз требовали нашей крови. Разве это не смешно? Шипьоне не знал, что и сказать.

— Позволь посоветовать тебе, друг мой, воспользоваться таким настроением народа прежде, чем оно изменится. Сегодня генуэзцы принадлежат тебе. Это твой шанс.

Лицо Просперо сделалось непроницаемым. Он проводил мать к ее креслу, стоявшему возле небольшого столика из эбенового дерева, инкрустированного купидонами из слоновой кости. Они находились в маленькой комнате огромного дворца, которую мать отвела лично для себя. Комната была задрапирована узорчатой тканью цвета слоновой кости, которая нежно переливалась, когда луч света падал на нее из витражного окна с изображением архангела Михаила. Просперо усадил мать в кресло, а сам уселся на стул у нее за спиной и взглянул снизу вверх на Шипьоне, который остался стоять.

— Шанс на что?

— На что? — Шипьоне повторил: — Генуэзцы принадлежат тебе. — И многозначительно добавил: — Ты должен повести их за собой. Ты — их кумир.

— Возможно. Но сейчас не время. Трудно представить себе более неподходящий момент. Император прибывает через два дня. И я должен преподнести ему революцию?

— Что ж, при хорошем руководстве все можно закончить в два дня. Средство — в моих руках.

— Средство для чего?

— Для избавления от этих проклятых Дориа.

— Так просто от них не избавишься. Никогда еще положение Андреа Дориа не было таким прочным, как сейчас. — Просперо покачал головой. — Нет, определенно сейчас не время. Это рискованное предприятие обречено на провал.

Шипьоне вышел из себя.

— Так оно и было бы. Но я хорошо подготовился и решился на это не без помощи французов.

— Так я и подумал, когда ты заговорил о средстве, имеющемся в твоих руках. Но лично я предпочитаю императора. Вот почему я не хочу преподнести ему революцию, когда он прибудет сюда.

— И тебя устраивает служение ему?

— Меня не устраивает служение Франции, чего не избежать, если она поддержит нас. Мой дом будет служить Генуе и Адорно, а император этому не препятствует.

— А как же Дориа? — закричал Шипьоне, доведенный до белого каления хладнокровием Просперо. — Разве император не поддерживает его? Разве адмирал не восхваляет Карла V?

— Именно поэтому мы должны рассеять иллюзии императора. Прежде, чем уничтожить Дориа, мы должны лишить его императорской поддержки. Пусть его величество сам убедится, что слава этого человека — миф, каприз фортуны.

Шипьоне изменился в лице. Его глаза засверкали гневом.

— И сколько на это потребуется времени?

— Не знаю, Шипьоне. Скоро только сказки сказываются. Наберемся терпения. Возможно, оно не подвергнется слишком трудному испытанию. Мы собираемся выйти в море против турок. Война способствует как утверждению, так и падению авторитетов.

— Слишком многое отдается на волю случая. Предположим, предстоящая война ничего тебе не принесет. Или твоя репутация будет подмочена и то влияние, которое ты можешь сейчас оказывать на народ, сойдет на нет. Что тогда?

— Я не пророк. Я не могу предсказывать будущее. Но я могу судить о настоящем, и еще раз повторяю тебе: сейчас не время.

— Да, ты уже это говорил. — Шипьоне потерял самообладание. — Ты даже не потрудился спросить, что это за средство, о котором я тебе говорил. Послушай, Просперо. У меня есть три сотни французских кавалеристов, которые и станут лезвием нашей секиры.

— И где они?

— Здесь, в твоем распоряжении. Простой народ — уже оружие в твоих руках. Стоит тебе лишь рассказать о своих обидах, потребовать мщения за смерть отца, и народ поддержит тебя, героя дня. С французами в качестве ударного клина мы возьмем штурмом дворец Фассуоло, и с властью Дориа в Генуе будет покончено.

— А после этого мы сядем и будем ждать, когда император отомстит за господина Андреа. Ты видишь только одну сторону медали. Нет, нет, Шипьоне. Прежде, чем пытаться свалить герцога Мельфийского, я удалю императорский щит, который прикрывает его.

В отчаянии Шипьоне повернулся к монне Аурелии и, страстно воздев руки горе, стал молить ее попытаться воздействовать на сына. Но на этот раз монна Аурелия была полностью согласна с Просперо.

— Мне кажется, я понимаю его, — сказала она. — Верьте мне, Шипьоне, мой сын знает, что делает. Он предлагает действовать медленно, но верно. Поверьте ему, как поверила ему я.

— Поверить ему, — эхом откликнулся Шипьоне, и его красивое лицо еще более омрачилось. Он был расстроен крушением своих надежд на революцию: человек, способный повести за собой народ, друг, в чьей поддержке он в глубине души не сомневался, не пошел за ним. А ведь он приложил столько усилий. И внезапно в его сознание закралось подозрение. Он стоял перед Просперо, выпрямившись, уперев руки в бедра. Его прекрасные темные глаза, пылающие гневом, смотрели на друга, который оставался совершенно невозмутим. — Ты откровенен со мной? — спросил он.

— А у тебя есть основания думать иначе?

— Прежде у тебя не было причин хитрить.

— Не думаю, чтобы это доставило мне удовольствие. Но это несущественно. О чем ты хотел меня спросить?

— О твоем союзе и о женитьбе. Я понимаю, почему ты на это согласился. По крайней мере, надеюсь, что понимаю правильно. Мне кажется, я знаю тебя достаточно хорошо. Я полагал, что ты пошел на это с тем, чтобы успокоить их, пока ты будешь ковать мечи. Но теперь, когда пришло время действовать, ты отказываешься. И я спрашиваю себя, не ошибся ли я в тебе? И я спрашиваю себя… — Он умолк, потом жестко добавил: — А не ведешь ли ты двойную игру?

— Двойную игру? — спросил Просперо. Выдержка не изменила ему. — С тобой? Я вообще не играю с тобой ни в какие игры. Я веду свою собственную игру и иду своим путем. Я буду рад всем, кто присоединится ко мне, и полагаю, что среди них будешь и ты. Но я не стану служить ничьим целям. — Он засмеялся. — Теперь мне кое-что ясно. Позволь мне рассеять твое заблуждение, Шипьоне. Я не стану ложиться костьми, чтобы уничтожить Дориа ради или твоих амбиций, или притязаний французов, или какой еще другой группировки.