— Разве не Дориа задумал разделаться с Драгутом? И разве его замысел не исполнен? И разве он не находился в восточной части Средиземноморья, разве неаполитанская эскадра не часть его флота?

— Но зачем вы отказываетесь от славы, от своей собственной победы, достойной ордена Золотого Руна?

— Чтобы отдать долг чести.

— Насколько я знаю, ваши счеты с Дориа — несколько иного рода.

— Вы не знаете всего. Сделайте мне одолжение, дон Алваро, не говорите ничего, что могло бы уменьшить ту долю заслуги, которую я с радостью отдаю Дориа.

— Если вы просите, то пожалуйста, друг мой! Но я не стану говорить также ничего, что могло бы преуменьшить вашу личную заслугу!

— Можно пойти на компромисс, что я и сделал в своем письме.

Желая доставить ему удовольствие, дон Алваро согласился, однако оставил за собой право рассказывать всем о тактическом мастерстве Просперо, без которого победить у мыса Ла-Мола было бы невозможно — начиная с изобретения, превратившего «Имакуладу» в гигантскую бомбу, которая смела с поверхности воды треть вражеского флота еще до начала битвы.

Победа у Балеарских островов больше всего обрадовала императора: истинный подвиг всегда вызывал горячее одобрение воинственного Карла V.

За две недели до памятного сражения император, прибывший в Барселону с намерением купить для Италии корабль, ликовал по поводу донесения Дориа о захвате Драгута и его флота у Джербы, донесения, оказавшегося поспешным и преждевременным. Была особая причина, по которой его величество принял это столь близко к сердцу. Он прекрасно знал, что в среде его дворян существовало недовольство назначением графа Мельфийского адмиралом Средиземноморья в ущерб испанским морякам. Его победа подтвердила правильность выбора и стала личным торжеством императора. Накануне посадки на корабль в Барселоне его величество получил ужасающее известие о том, что Драгут, которого Дориа хвастливо объявил захваченным в плен, на самом деле находится в море со всем своим флотом и продолжает грабить, как всегда безжалостно, христианское побережье. Эта новость уязвила гордость императора. Он был встревожен и исполнен тягостных сомнений относительно своей проницательности.

Неуверенность императора подкрепляли не только те люди из его свиты, которые советовали Карлу не назначать Андреа Дориа, но также и те, кто не мог простить ему нежелания выбрать адмирала из их числа. Он точно знал, что эти люди испытывают сейчас тайное злорадство, созерцая очевидный провал генуэзского бахвала. Их лица, конечно же, выражают печальное участие, они наперебой восклицают: «Ах, какое несчастье! Какое невезение! ». Но это не могло обмануть короля. Он чувствовал, что над ним смеются, его унижают, и в глубине души был взбешен до крайности, тем более что гордость не позволяла ему выказать свое негодование.

Дальше стало еще хуже. Высказывались обвинения, которых генуэзский адмирал явно не заслуживал. Говорили, что да, раньше он добивался успехов, но успехи эти объяснялись отчасти везением, отчасти — безграмотностью противника, а многие победы были заслугой капитанов, служивших под началом Дориа.

Даже маркиз дель Васто, оплакивая друга, которого считал погибшим из-за предательства Дориа, громогласно вспоминал Гойалату и победу, добытую там адмиралом. Разбирая этот эпизод, дель Васто напоминал, что Дориа едва не потерпел поражение из-за своей поспешности, а выручила его лишь отвага одного подчиненного, генуэзца по имени Просперо Адорно, который впоследствии героически погиб в битве при Шершеле, где Дориа не сумел вовремя поддержать его. Гранды качали своими вельможными головами и маловразумительно бормотали, что, дескать, все общество было введено в заблуждение относительно достоинств моряка, чья истинная сущность наконец-то открылась.

Это звучало почти как неодобрение выбора императора, а он считал провал адмирала-иностранца, назначенного против воли умудренных опытом советников, своим личным позором.

Страшные известия о зверствах, учиненных Драгутом в личных владениях короля на Майорке, на подступах к испанскому королевству, еще более уязвили гордый дух императора. Он был так разгневан, что при всяком упоминании об этом его речь становилась совершенно неразборчивой из-за сильного заикания.

И вдруг, подобно торжествующему лучу солнца, его мрачное отчаяние рассеяла потрясающая новость с Ла-Мола: полный разгром флота Драгута, возвращение награбленного на Майорке, освобождение людей, захваченных им на Балеарских островах, и бесчисленного множества христиан, изнемогавших от рабского труда на галерах варваров!

В письме Просперо содержалось высказывание, столь любопытным образом подтвержденное в отчете губернатора, что Просперо можно было заподозрить в том, что он-то и внушил губернатору эту мысль.

«Славный подвиг, — писал губернатор, — совершен неаполитанской эскадрой, возглавляемой мессером Просперо Адорно, лучшим лейтенантом адмирала флота Вашего Величества. Мы, Ваши верноподданные на этих островах, сообщаем Вашему Величеству, что граф Мельфийский и его достойный подчиненный своевременными действиями спасли Минорку и возместили ущерб, причиненный Майорке».

Эти радостные слова император расценил как оправдание не только графа Мельфийского, но и как свое собственное, что было гораздо важнее. В речи, обращенной к тем, кто своими безжалостными нападками на Андреа Дориа внушал Карлу чувство стыда, император назвал их злобными клеветниками. Чтобы прекратить критику Дориа, которая, как ему казалось, была косвенно адресована ему самому, король велел обнародовать письма, извещающие о победе. Было объявлено, что критиканы проявляют нелепую поспешность и пристрастны в своих недавних суждениях. То, что Драгут разбит не при Джербе, — не так уж важно. Главное в том, что разгром последовал очень скоро и был столь полным, что адмирала можно считать оправданным.

Один смелый вельможа из свиты императора насмешливо заметил, что участие графа Мельфийского в событиях у Ла-Мола явно преувеличено.

Император обратил к нему свое длинное мертвенно-бледное лицо.

— Единственное преувеличение, которое я усматриваю, — произнес он, заикаясь, — это ваша мысль о том, что капитан Адорно ищет, кого бы ему увенчать теми лаврами, которые он сам заслужил. Это, синьор, нечто из области столь высоких помыслов, какие не могут быть присущи человеку. К тому же, — добавил Карл, — Ла-Мола — это триумф Дориа, так как победы добился его подчиненный. В некотором смысле это и мой триумф, так как адмирала назначил я.

После столь прозрачного намека даже дель Васто не рискнул бы раздражать императора заявлением о том, что победу при Махоне принесло не участие в битве Дориа, а его отсутствие. Он знал нравы света и кое-что о нравах королей и понял, что стоять на своем сейчас значило бы вызвать неудовольствие императорами в конечном итоге настроить его против Просперо. Так что ради своего друга он перестал оспаривать ту долю участия в победе, которую его величество приписывал Андреа Дориа.