Отец повернул голову к матери ровно настолько, насколько смог, ему мешали вывернутые руки, каждое движение причиняло лютую боль.

– Не бойся, – проговорил он, еле шевеля пересохшими губами, – это недоразумение. Или дурацкий розыгрыш. Скоро все это кончится, и мы вместе посмеемся. Не бойся!

Он старался, чтобы голос звучал уверенно, хотя слова его были обычной утешительной ложью. И она знала об этом. Знала и молчала.

Шестиногие полумеханические твари сновали рядом, что-то подправляли, переделывали, замеряли, будто это не ониприкрутили их с поистине нечеловеческой жестокостью к поручням внешней смотровой площадки. Это было невозможно, недопустимо! Но они приковали их к изъеденному Пространством железу, будто имели дело с куклами. Нет, розыгрышем здесь и не пахло.

– Они там, с ним, – проговорила мать. – Понимаешь, он там, с ними?!

– Они его не тронут, успокойся. Даже дикие звери не трогают детей.

– Эти совсем другие! Они хуже зверей! Они нелюди!

– Не надо делать преждевременных выводов.

– Смотри! Не-е-е-е-ет!!! Он оглох от ее крика. И чуть не закричал сам.

Один за другим из рубки корабля выбрались в Пространство три коренастые фигуры без шлемов и скафандров, в сероватых, перехваченных ремнями комбинезонах с короткими рукавами и штанинами, открывающими чешуйчатое тело. Головы были усеяны наростами, лица – неописуемо ужасны: трехглазые, с широченными носами, брыластыми многослойными щеками, множеством крупных отвратительных бородавок, и все это в обрамлении чешуйчатых пластин, свисающих с висков и затылка. Но самым страшным было иное, монстры отбрасывали на серебристую обшивку корабля ужасающие тени, совсем не похожие на них самих, искореженно-уродливые, рогатые, нервически трясущиеся, будто в болезненном припадке… это была невообразимая картина, от нее можно было лишиться разума. Глаза не выдерживали, не принимали этой жути.

И все же не она вырвала безумный крик из горла матери и сдавила сердце отца. Нет, совсем иное! У одного из монстров в страшной, когтистой, восьмипалой лапе был зажат их сын, их малыш! И на нем не было ничего!

Отец рванулся что было сил. Но лишь ослеп на миг от страшной боли в вывернутых суставах, глаза словно расплавленным металлом залило. Крик в его ушах не смолкал.

Когда зрение вернулось, он увидел, что ребенок цел и невредим, что его не разорвало в клочья внутренним давлением, что он не задохнулся в пустоте, не превратился в кусок кровавого льда… Он был жив, шевелил ручками и ножками, таращил на них большие серые глазенки.

– Вот видишь, – сказал он матери, – они не делают ему зла, они все понимают, у них есть силовое поле, оно прикрывает и его.

– Неважно! Главное, он жив! Видишь, он махнул мне ручкой, высунул язычок, он зовет нас к себе, видишь?!

Отец все видел. Но он видел и другое – киберы подогнали катер, развернули его соплами к поручням. И он все сразу понял. Это не игра, не розыгрыш. Тени монстров становились все ужаснее, они жили сами по себе, уродливо изгибались, трясли рогатыми головами, сверкали прорывающимися багряными, прожигающими глазками, бесновались… и заходились в непонятной, болезненной дрожи.

– Это конец…

Она отозвалась сразу. Она тоже все поняла.

– Ну и пусть! Пусть они сожгут нас. Главное, чтобы он остался жить! Понимаешь, главное – чтобы он!!!

Вырвавшееся из отверстий пламя дохнуло жаром в лица. Но это пока лишь казалось, скафандры защищали их, да и пламя было слабеньким, жалким. Они старались не смотреть на него, они смотрели на своего сына – такого беззащитного, такого невероятно живого на фоне черного, пустынного Космоса, в этой бездонной вселенской Пропасти, в которую падают все сущие миры.

А пламя становилось все сильнее. Теперь оно обжигало, лизало жаростойкую ткань скафандров, стекла шлемов.

– Прощай, – сказала она ему.

– Прощай! – ответил он. И снова рванулся из пут.

– Не надо, – попросила она дрожащим голосом, – не надо. Пусть видят, что нам наплевать на них!

– Ты права, – простонал он. Боль становилась невыносимой. – За нас еще отомстят! Я верю!

– Нет!

– Но почему?! – он еле сдерживался, чтобы не закричать. Казалось, пламя прожигало его тело насквозь. – Почему? Он выживет! Я точно знаю! Он выживет и вернется сюда. Он отомстит за нас! И это будет самая справедливая месть на свете! Гляди, он кричит!! Он зовет нас!!!

Но мать уже не видела своего сына, своего единственного ребенка. Дрожащие, бушующие снопы пламени заполнили жаром и огнем все вокруг, ослепили. Она уже не могла говорить. Она прохрипела, задыхаясь, стараясь удерживаться, сколько это будет возможным, на краю сознания, превозмогая боль, она прохрипела зло, не по-женски:

– И я верю! Он выживет! Но он не придет сюда мстителем, он не умножит зла… а если будет так, то ляжет на него мое, материнское проклятье!

Она не успела договорить – пламя наконец справилось с термостойкой тканью-металлопластиком. Вспучилось, вздыбилось, наткнувшись на живую плоть, словно взъяренный безжалостный хищник. И тут же пожрало ее, обратило в невидимый газ, растворившийся в Пространстве.

Она ушла всего на миг раньше.

Но он успел процедить, успел, умирая, сгорая в бушующем ослепительном аду, выдавить из стиснутого судорогой горла:

– Не проклят будь, но благословен! И воздай каждому по делам его! И не будет тебе покоя в жизни, не будет! Иди по следу врага нашего, мстящий за нас. Иди!

Нет, не слова вырвались из горла умирающего, лишь мысль – предсмертной мгновенной молнией промелькнула в мозгу.

И не исчезла, не пропала, не растворилась во мраке. Но воплотилась в Предсущем и Извечном, в Созидающем исполнителей Воли Своей по Образу и Подобию Своему.

Изреченная немо отцом, достигла Отца.

И явилась слышащим Глас Вышний:

– Мне отмщение, и Аз воздам. Иди, и да будь благословен!

Сихана Раджикрави не мучила совесть. Он был слишком стар для этого, бесконечно стар. Но не было во всем огромном, населенном людьми мире никого моложе его – даже родившийся минуту назад у какой-нибудь юной мамаши младенец был на пять веков старше прожившего тысячи жизней Первозурга. Ибо младенец появился на свет в дваддать пятом веке, а Сихану предстояло родиться в веке тридцать первом. Впрочем, какие сейчас младенцы! какие мамаши! Особенно здесь на бестолковой и разгульной Зангезее. Эти самые мамаши и папаши в прежние добрые времена на Земле и по всем планетам Федерации пугали своих малышей, дескать, будешь себя плохо вести, сгинешь на страшной и лютой чужбине, куда в конце концов попадают все невоспитанные детишки, двоечники, прогульщики, лентяи, воришки, воры, каторжники, мошенники, убийцы и насильники, и истлеют твои косточки белые в чужой земле, имя которой Зангезея. Детишки слушали с замиранием сердца, трепетали. А путь на распутную и загульную Зангезею не был заказан никому.

Сихан Раджикрави прилетел на Зангезею сам, никто его не тащил сюда, не толкал в спину. Проклятый XXV-й век! Он никак не мог вжиться в этот мир, ощутить себя в нем своим… какой там свой! все было чужое, далекое, неприемлемое. Поначалу ему казалось, вот стоит только немного обустроиться на Земле, войти в колею – и все пойдет как по маслу, он будет жить жизнью самого простого, обычного человека, обычной и простой жизнью – что может быть лучше?! – нет, миражи, грезы, сорок миллионов лет потустороннего вневременного и внепространственного бытия давили на него базальтовой тяжестью сотен тысячелетий, гнули, расплющивали, не оставляли надежды. И бежать от этого гнета было некуда. Какая там, к черту, Зангезея! И на самой Земле не было для него преград и заслонов. Он мог все, или почти все. Он был живым богом в сравнении с этими младенцами-человеками. Он был всемогущим… А они даже не ведали, что бог снизошел к ним из далекого их будущего, не знали, что он уже явился к ним – и видит их жалкими, невежественными и суетными, погрязшими в зависти и ненависти друг к другу. Днями и ночами блуждал он среди своих пращуров и проникался к ним все большей неприязнью. Стоило покидать Чертоги, кишащие змеями и червями ползающими, чтобы очутиться среди червей двуногих, изъедающих друг друга, предуготовляющих свой собственный скорый конец! Нет, не будет никакого XXXI-ro века, никогда не будет! И все бывшее с ним – сон, болезненно-яркое и светлое – светлое ли? – наваждение!