Если в нас живет эта воля, надобно снова и снова оживлять ее и усиливать через этот образ
Христа, через пример, поданный в омовении ног. Затем, после того как рассмотрение деталей настроит нас на верный лад, надобно целиком и полностью отдаться рассмотрению главного: Христа, который в этой божественной воле к служению омывает ноги людям. Эту волю, это настроение, мы впитываем в себя, пока не преисполнимся ими совершенно — по возможности с такой силой, чтобы нам казалось, что отныне и навек в нас ничто другое больше жить не может.
Во время этого и во время следующих упражнений этой второй группы мы можем в конце концов ощутить свое «Я», обретенное при исполнении первой группы упражнений, чем‑то вроде чаши Грааля, которая наполняется сверху благороднейшим содержанием — самой кровью жизни Христовой. Не то чтобы мы вступали в общества Грааля и играли мыслями по поводу Грааля. Нет, мы внутренне обретаем переживание Грааля — вот что главное. «Я», как перевернутая чаша, может быть закрыто сверху и наподобие крышки накрыть других, находящихся внизу. Тогда это будет кесарь. Великий или ничтожный — зависит от одаренности. «Я» может открываться вверх и щедро расплескиваться вниз — тогда это будет ученик Христов. Иоанн Креститель стоял у врат нового: «Я» ощущало себя пустым, одиноким и жаждало жизненного содержания, и тогда пришел Христос и сказал: «Я есмь». И теперь мы принимаем в себя сущностное содержание этого «Я есмь». Это и есть переживание Грааля.
Совершенно ясно, что здесь и речи нет о «мистических» чувствах — в теперешнем смысле слова; мы говорим об основополагающем воспитании человека, столь необходимом ныне человечеству.
Первое, на чем следует остановиться, это сама основа божественного настроя, приведшая Христа на землю. Ибо только с Христом стоит жить на этой земле. Вместе с Христом мы ежедневно по собственной воле возвращаемся на землю, хотя порой она совсем нам не нравится. Деяние Христа есть отражение высочайшей воли самого Отца, стоящего за каждым земным событием. Божественной необходимостью было то, что Отец мира однажды позволил возникнуть миру, в котором мог выразить свою божественную волю и умение, помочь всей глубиною своей любви так, как это произошло на земле.
Но тот, кто хочет жить на земле, должен взять на себя ее судьбу. Так мы подходим к второй ступени внутреннего единения со Христом. Сначала мы направили свой взор на человека и пробудили в себе определенный мысленный настрой именно относительно человека. Ибо земля существует ради человека. Теперь же наш взгляд устремлен к миру, окружающему человека. Мы вступаем в земную историю. И слово, которое введет нас в этот мир, — мир (Friede). Как любовь вела и ведет нас к людям, так же и в мире нас облекает мир.
Однако христианский мир (согласие, лад) так же искажен, как и христианская «любовь», а значит, нуждается в очищении. То, как в нынешнем христианстве живут слова «любовь» и «мир», могло бы только оттолкнуть таких людей, как Ницше. Что есть истинный мир в духе Христовом, мы лучше всего можем постичь через образ бичевания. Это не средневековый монастырский «мир», уединяющийся от мира, но именно стояние в самом средоточии мирового зла. Не протестантский душевный мир, радеющий об искуплении собственных грехов, но восприятие судеб мира силою, даруемой свыше. А если смотреть шире на мировую историю, то за христианством виднеется и другое: и героическая бесчувственность стоиков, и сугубо духовное буддийское отсутствие желаний — все это далеко уступает образу героического христианства, живущего в бичевании.
При этом мы опять‑таки понимаем бичевание как суммарный образ того, что происходило с Христом всегда и повсюду. Невыносимо страшно — вживе представить себе Христа у пыточного столба, святую божественность, до крови избиваемую солдатней. Иной и усомнится, пожалуй, в состоянии ли его «нервы» выдержать серьезную медитацию над этим образом. И все‑таки мы только вступаем в истинную судьбу божественного в мире, когда в нас оживает этот образ. Иначе с божественным не бывает. Кто не желает этого, тот исповедует в этом мире мелкие житейские радости, но не божественное. И наоборот, подлинно божественное сохраняется в мире именно потому, что дает человеку силы и мужество разделить с ним эту судьбу. Полезно вновь и вновь отчетливо представлять себе этот образ Христа. Ибо, как сказал Гёте, против многочисленных отречений, которые требуются от нас, лучше всего помогает единственное средство: «однажды навсегда отринуть сразу все». Так и после подобной медитации о Христе чувствуешь, что возвращаешься в жизнь много более сильным и мужественным. Знаешь, что тебе предстоит, вновь укрепляешься в своей решимости, и тогда сам удивляешься, как много доброго, оказывается, выпадает в этом мире нам на долю. Мы начинаем постигать новый смысл «избавления через Христа». Ныне думают — если вообще хоть сколько‑нибудь думают об этих словах, — об однократном событии смерти Христа на Голгофе. Но и от отдельных событий жизни Христовой постоянно приходит избавление. Кому вправду удалось исполнить медитацию «бичевание Христа», тот «избавляется» от всякого нытья, от всяких жизненных иллюзий, от всяких ложных надежд и желаний. Лишь теперь он замечает, что бессознательно носит все это в себе, и воспринимает свою жизнь совершенно иначе, отдавая себе отчет в том, что может жить и распоряжаться ею как помощник божественности в мире. Христос взял на себя наши страдания — это древнее воззрение приобретает новый смысл. От образа Христа действительно исходит сила, которая отводит от нас предстоящие страдания именно как страдания, а взамен дарует нам свои радости. Такое конкретное переживание «избавления» через Христа, какое мы показываем здесь на частном примере, гораздо важнее и ведет гораздо дальше, чем когда человек забивает себе голову древнецерковными учениями и «верит» в них, в том пресном смысле, который вкладывается сегодня в слово «верить» и не имеет почти ничего общего со смыслом библейским.
Но теперь целесообразно взглянуть на всю жизнь Христову в свете бичевания. Тот, кто после медитации бичевания прочтет в Евангелии от Иоанна прощальную беседу Христа, обнаружит, что всякое слово, вставленное учениками в Христовы откровения, звучит как удар бича. Не как укол шипа, но как удар бича. Тогда нужно прочесть выше в Иоанновом Евангелии, как иудеи — не следует при этом думать об иудеях как об этносе — воспринимают каждое слово и каждое дело Христа, и нам станет ясно, что Христос всю Свою жизнь стоял у пыточного столба и все, почти все исходившее от людей было бичеванием. Мы не замечаем этого лишь оттого, что Христос, например в прощальных беседах, сносит все это с таким величием, вновь и вновь обращая все во благо. Таким образом, читая прощальные наставления (Ин., 13—16) и особенно обращая внимание на «внутренний настрой» Христа к возражениям учеников, можно оживить и включить в образ бичевания этот внутренний настрой, это неприкосновенное величие святости. Только тогда мы постепенно поймем, что можно «удостоиться страстей Христовых». Ведь величайшее благо и спасение для человечества — отвечать на удары человеческой злобы этим возвышенным настроем, чистой принадлежностью Богу. Давние мистики говорили о «невозмутимости Божией». Однако пока «невозмутимость Божия» пребывает в монастыре и там укрепляется за счет «божественной жизни», она не достигает высоты Христовой. Она должна находиться среди самой страшной враждебности мира сего, должна быть активным «единением со становлением мира, которое возможно лишь через Христа», должна быть свободным приятием судьбы божественного в истории человечества. Человек должен чувствовать, что эта невозмутимость, этот лад как раз и отличает людей сильных и пылких. Оказывается, греки потому так высоко и ценили благоразумие, что давалось оно с большим трудом. Подобным же образом и христианский лад тем величественнее, что достигается в победе сильной воли над самою собой.
Все, что люди переняли у Христа, они сначала губили. Так, было сентиментальное сострадание Христу, тщеславно–эгоистическое и даже в лучшем случае совершенно лишенное величия. Была и рабская покорность всему во имя Христа и многое другое. От всего этого нас может освободить медитация бичевания, если мы совершим ее не только чувством, но и бодрственным, способным к выбору «Я». Мы не станем в подражание древним монахам надевать власяницу и заниматься самобичеванием. Но мы смотрим на Христа у мирового древа, по собственной Его свободной воле связанного и истерзанного людьми; Он не дает внешнего отпора мучениям, противопоставляя им лишь божественное величие. Мысленно мы помещаем себя в Его положение, по свободной воле принимаем на себя Его судьбу и даем обет в этом духе выстоять перед всем, что бы ни случилось.
