В уже упомянутых лекциях об Иоанновом Евангелии Рудольф Штайнер говорит, что средневековые мистики, усердно предававшиеся созерцанию бичевания Христа, действительно чувствовали себя так, будто подверглись избиению. Подобные истории рассказывают и в наше время — большей частью это сновидения, наступавшие после рассмотрения бичевания. Здесь вновь имеет место процесс, который никоим образом не есть суггестия. Когда человек преисполняется Христом, когда возносится над узколичностной жизнью и любовно открывает для себя мир, тогда его тонкий, невидимый человек вправду разрывает оболочку, в которой до сих пор жил. То, что называется эфирным человеком — еще не сам Духочеловек, но уже нежный орган Духочеловека, — начинает участвовать в большой жизни. Первое, с чем человек тогда сталкивается, — это противодействия, идущие со всех сторон, враждебные силы, не желающие терпеть божественное. И это тем более ощутимо, что именно теперь он живет в ощущении, что хочет нести лишь добро, и в неосознанной убежденности, что другие люди, разумеется, должны признать великим и божественным все, что является таковым для него самого. Вот почему люди, которые от великой убежденности хотели помочь ближним, были вынуждены сперва бороться с обостренной чувствительностью, когда человечество отвечало на их помощь совсем иначе, чем они ожидали. Переживание, известное нам как «укол шипа», принимает вселенский размах. Эти ощущения могут возникать не только когда человек сознательно переживает чужую враждебность, но и когда он чувствует себя в мире просто учеником Христа. Они могут быть почти неосознанными — или в высшей степени осознанными. Они живут в высокой духовности, которую нетрудно отличить от повседневного сознания.
Так свободное и любовное участие в мире необходимо связано с бичеванием. Оно и есть знак того, что человек перерастает себя и вступает в жизнь более высокого порядка. Поэтому и Христос в Апокалипсисе явлен облеченным в подир, опоясанный по персям золотым поясом. Этот образ открывается нам как противообраз бичевания. Лишь тот, кому ведома упомянутая выше чувствительность, столь беззащитная в мире, способен, связав свою судьбу, свою волю, свое «Я» с Христом, побиваемым у мирового древа за Свое божественное служение, обрести уверенность, силу и покой, чтобы пережить то, что ему в том или ином виде все‑таки предстоит пережить. Очень важно, что мы учимся «миру Христову» от того Христа, которого мы видим у пыточного столба. В конце медитации, отпустив этот образ, можно вновь пить этот «мир» как благороднейший сок жизни из горнего мира. Так мы оградим себя от «мира» люциферическо–эгоистического. И сумеем заранее обрести «мир» в истинном смысле — как в отношении личных судеб, так и в отношении судьбы, которую мы, желая предстательствовать за божественное, принимаем на себя и в отношении мелких будничных переживаний, и в отношении последнего крушения нашего внешнего бытия.
В этих рассуждениях мы пытаемся очистить христианские свойства, точнее основные христианские настроения, с помощью Самого Христа. Мы видели, что христианская любовь — совсем не то, что обычно понимают под этим люди. То же относится и к христианскому миру. Теперь мы обратимся к христианской святости.
Как показывает Рудольф Штайнер, в средние века люди переживали терновый венец так, что в них пробуждалось воление: Я не склонюсь перед всеми издевательствами и насмешками мира! Я буду заступником святыни, которая мне доверена! Даже если останусь совершенно один, я не побоюсь постоять за самое святое, что у меня есть! Подлинная христианская святость индивидуальнее и активнее, чем полагают католики, когда они думают о «безгрешности»; она глубже и сокровеннее, чем представляется протестантам, когда они говорят о «выполнении долга». У каждого человека есть собственное высшее «Я», которому еще только предстоит низойти на землю. В этом высшем «Я» дремлют божественные откровения, которые это «Я» уже несет в себе, а над ним реют божественные откровения, которые оно еще может воспринять. С каждым человеческим «Я» в мир вступают особая божественная мысль, особая божественная миссия, особый божественный дар. Вот это и есть подлинная святость в духе Христовом — соблюдать верность высшему «Я» и жертвовать этим высшим «Я» ради земного развития. Не выдумывать себе какое‑то «призвание», но найти ту божественную миссию, которая нам дана как божественная мысль, заложенная в высшем «Я». Не навязываться людям, но приносить себя в дар человечеству. Ясно, что речь идет не об исполнении заповедей и не об избежании грехов. Эта новая святость задушевнее и приватнее, но также героичнее и наступательнее. Та святость, какую мы видим у Христа. Он не говорил о ней словами, но воплощал в дела. Для Него существовала одна–единственная заповедь: «Сын Человеческий должен». Ничего не делать от Себя, но выполнять миссию, «данную Отцом».
Здесь мы погружаемся в глубины, где святость и мудрость — одно. Ведь в нашем высшем «Я» не внешнее знание, но божественная мудрость. Мысль Божия, каковою нам должно быть, — правильно понятая, она и есть наша последняя мудрость. Жизненное деяние, в какое желает претвориться эта Божия мысль, — вот наша подлинная святость.
И вновь, чтобы избавиться от всякой гордыни, могущей возникнуть от сознания себя Божиим посланником, мы смотрим на Христа, как Он стоит в терновом венце. Мы видим не только ужасные истязания, но и возвышенные слова Божий, обращенные к нам.
«Терние и волчцы произрастит она тебе», — прозвучало некогда в пророчестве о земле. Терние — символ земли с ее страданием и борьбой. Но из горящего тернового куста, из этого поля земного, полного борьбы и страданий, Иегова явил себя человеку. И в акте увенчания терновым венцом Христос подбирает терн с земли и сплетает его в новый царский венец. Земная мудрость рождается из земного страдания. Познать — значит выстрадать. Этот венец — символ человеческой царственности.
В древности видели над головою мудрецов небесное сияние, своими лучами достигающее звезд. Отсюда возник в незапамятные времена царский венец. Но человек утерял этот венец. Новый венец он должен сплести себе сам из земных терниев. Земная боль должна стать мудростью. Каждая отдельная боль обретет свое избавление, только когда целиком превратится в мудрость.
Я буду твердо стоять за все то, что дано мне в мире как святыня! Я не стану ждать в награду за это ничего, кроме терниев, но из терниев я сделаю венец! Я претворю всякую земную боль в человеческо–божественную мудрость! Новая наша святость выбирает не сияние, но терновый венец. Мы запечатлеваем в своей душе образ Христа, каким Он там стоит, и наше «Я» уподобляется Ему. Так высочайшая верность Богу соединяется с величайшей ясностью касательно земли.
Ныне медитация тернового венца особенно благотворна, ибо наше время обнаруживает особую склонность к земле и в ней ищет знаний. Эта человеческая, земная мудрость — в терновом венце. Наше отношение к жизни не видит на земле одни только страдания и не стремится к небу — напротив, оно претворяет земные страдания в венец. Наше мировоззрение не ищет одной только небесной мудрости и не пренебрегает землею — напротив, наша воля направлена в мир, она ищет и собирает божественную мудрость в страданиях земли. Такое христианство прочно стоит между Востоком и Западом — Востоком, который взыскует мудрости, избегая терниев земли, и Западом, который переживает земные тернии, не извлекая из них мудрости. Здесь опять‑таки можно пить эту мудрость своим «Я» как некий напиток Грааля. Но при этом хорошо бы никогда в душе своей не терять из виду образ увенчанного тернием Христа.
В лекциях Рудольфа Штайнера рассказывается о том, что в средние века люди, переживая увенчание терновым венцом, действительно ощущали колющую боль в голове. Дело в том, что в древности откровения зодиака представлялись
человеку как обруч вокруг его головы, о чем свидетельствует такой головной убор, как митра. Ведь в персидской религии слово «mithras», от которого происходит название «митра», означает «опояска» и по сей день толкуется учеными как «свет зодиака». И вот, если человек испытывает головные боли, особенно посреди лба, но не только там, а также и в затылке, будто вот–вот треснет некий обруч, это может быть знак, что он вновь прорывается к божественной мудрости. Поэтому Христос в Апокалипсисе явлен уже не в терновом венце, но с солнечным сиянием вокруг головы. Как через ноги волевое существо человека может соединиться с силами — властителями земли, как через «среднего» человека жизнь его чувств соединяется с жизненным содержанием Солнечной системы, так и в голове его дух сочетается браком с мудростью, духовная родина которой в царстве неподвижных звезд.
