— Прекрасно работаешь, — сказала она. — До сих пор приглашала разных косилыциков, но так аккуратно все сделал ты первый.

— Спасибо, — сказал я.

— Покойный муж просто трясся над этой лужайкой. Всегда стриг сам. Очень похоже на твой стиль.

Я вынул пачку сигарет, предложил ей, и мы закурили. Ее рука была намного больше моей, поэтому стакан и пачка выглядели рядом с ней крохотными. Пальцы толстые, но без колец. На ногтях — отчетливые продольные линии.

— Как только выдавался свободный день, муж возился с лужайкой. Так возятся только с любимыми.

Я попытался представить себе ее мужа, но не смог, — так же трудно представить себе супругу камфарного дерева.

Женщина опять выдохнула сквозь зубы.

— После смерти мужа, — продолжала она, — стала вызывать специалистов. Сама я солнце переношу плохо, дочь тоже загорать особо не любит. Даже если бы и любила — с какой стати молодая девка должна стричь лужайку?

Я кивнул.

— Но твоя работа мне понравилась. Именно так и необходимо стричь лужайки.

Я еще раз окинул взглядом свою работу. У женщины вырвалась отрыжка.

— Приходи еще через месяц.

— Через месяц не могу.

— Почему? — спросила она.

— Сегодня у меня последний день работы. Пора возвращаться к учебе, а то не видать мне зачетов.

Она посмотрела мне в лицо, под ноги и опять в лицо.

— Выходит, студент?

— Да, — ответил я.

— Где учишься?

Я сказал название института, которое, впрочем, вряд ли о чем-то ей говорило. Да и не такой институт известный, чтобы о нем знали. Она почесала указательным пальцем за правым ухом.

— То есть, больше работать не будешь?

— Да, в этом году уже все, — ответил я. В этом году я стричь лужайки больше не буду. И на следующий год, и еще через год.

Она отхлебнула водки с тоником, покатала кость во рту, словно полоща, и с наслаждением допила оставшуюся половину. На лбу выступил пот — он напоминал маленьких прилипших мушек.

— Заходи в дом, — сказала она. — Тут очень жарко.

Я посмотрел на часы. Два часа тридцать пять минут.

Трудно сказать, рано это или поздно. Работа завершена. С завтрашнего дня можно не стричь ни сантиметра лужаек. Странное настроение.

— Что, торопишься куда? — спросила она.

Я помотал головой.

— Тогда заходи, выпей чего-нибудь прохладного. Долго не задержу. К тому же, мне есть, что тебе показать.

Есть, что мне показать?

Но времени на сомнения не оставалось. Она первой торопливо двинулась внутрь. Даже не оборачиваясь. Мне оставалось лишь идти за ней. От жары голова стала ватной.

В доме было все так же тихо. Стоит резко войти из моря яркого летнего солнца в комнату, как зрачкам становится больно. В доме царил тусклый мрак — казалось, он поселился там не один десяток лет назад. Нет, там не было темно — просто мрачно. И прохладно. Причем, не от кондиционера, а от движения воздуха. Врывавшийся из ниоткуда ветер улетал в никуда.

— Сюда, — сказала женщина и зашлепала по прямому коридору. Там было несколько окон, только свет заслоняли ветви разросшихся дзелькв и каменная ограда соседнего дома. В коридоре витали всевозможные запахи, причем каждый — знаком просто до боли. Создается он постепенно, но затем когда-нибудь увлекается временем. Запах старой одежды, мебели, старых книжек и старой жизни. В конце коридора была лестница. Женщина обернулась, проверила, иду ли я следом, и начала подниматься. При каждом ее шаге ступени постанывали.

Наверху лестницы опять брызнул яркий солнечный свет. Занавесок на окнах площадки не оказалось, и летнее солнце устроило на полу натуральный бассейн света. На втором этаже было всего две комнаты. Одна — нечто вроде чулана, а вторая — нормальная. На бледно-зеленой двери — матовое окошко. Зеленая краска слегка облупилась, а вокруг дверной ручки вытерлась до белого.

Выдохнув всей грудью, женщина поставила на подоконник пустой стакан, вынула из кармана платья связку ключей и отперла дверь.

— Заходи, — сказала она.

Мы вошли. В комнате было темно, воздух спертый. К тому же — очень жарко. Сквозь запертые ставни в комнату проникали плоские, как фольга, полоски света. При этом ничего не было видно. Лишь заметно, как мечется потревоженная пыль. Отодвинув шторы, женщина раскрыла окно и ставни. В ту же секунду комната переполнилась ослепительным светом и прохладным южным ветром.

Типичная комната девочки-подростка. У окна учебный стол, напротив — маленькая деревянная кровать. На кровати без единой морщинки натянута простыня цвета синих кораллов, в головах — подушка того же цвета. В ногах аккуратно сложено одеяло. Сбоку от кровати стояли шкаф и туалетный столик: немного парфюмерии, расческа, маникюрные ножницы, помада, пудреница. Судя по всему, девочка красилась, но в меру.

На столе лежала тетрадь, два словаря — французский и английский. Выглядели они попользованными изрядно, хоть и аккуратно. В пенале лежал полный набор письменных принадлежностей. И только у ластика слегка округлились края. Кроме того — будильник, светильник и стеклянное пресс-папье. Все простое и без изысков. На деревянной стене висели пять картин с птицами и календарь с одними цифрами. Проведя по столу пальцем, я убедился: на нем скопилась пыль примерно месячной давности. Календарь тоже был раскрыт на июне. В целом комната выглядела очень скромной для девушки такого возраста. Ни мягких игрушек, ни постеров рок-звезд, никаких кричащих украшений и мусорных ведер в цветочек. На самодельной книжной полке стояли ряды книг. Литературные альманахи, сборники поэзии, кинематографические журналы, буклеты с выставок живописи, стояло несколько монографий на английском. Я попытался представить хозяйку этой комнаты, но ничего не вышло. Всплывало только лицо расставшейся со мной подруги.

Дородная женщина бальзаковского возраста села на кровать и в упор смотрела на меня. Ее глаза следили за моим взглядом, но казалось, что думает она совсем о другом. Хоть они и были обращены в мою сторону, но ничего перед собой не видели. Я сел за стол и вперился в штукатурку на стене за ее спиной. На стене этой ничего не было — только сама белая стена, пристально глядя на которую, начинало казаться, что она как бы кренится вперед. Я боялся, что стена вот-вот рухнет женщине на голову. Но опасения были излишни: просто лучи света так преломляются.

— Что-нибудь выпьешь? — предложила женщина. Я отказался. — Чего стесняешься? Ничего особенного не предлагаю.

— Тогда мне того же, — сказал я, показывая пальцем на ее стакан.

Через пять минут она принесла две порции водки с тоником и пепельницу. Я сделал глоток из своего стакана — кхе, не разбавлено. Решив подождать, пока растает лед, я закурил. Женщина сидела на кровати и глоток за глотком пила свою, куда более крепкую порцию. Иногда похрустывала льдом.

— Тело у меня крупное, — сказала она, — вот и не пьянею.

Я кивнул. С моим отцом было так же. Но в споре с алкоголем победителей не бывает. Пока собственный нос не уйдет под воду, они ничего не замечают. Отец умер, когда мне было шестнадцать. Так легко, будто и не жил вовсе.

Женщина продолжала молчать. После каждого ее глотка в стакане потрескивал лед. В раскрытое окно иногда влетал ветерок. Он дул с юга, по пути переваливая через другой холм. Стоял тихий послеобеденный полдень. В такую погоду так и хочется уснуть. Однако где-то вдалеке зазвонил телефон.

— Попробуй, открой шкаф, — сказала она.

Я подошел к шкафу и послушно распахнул обе створки. Внутри плотными рядами висела одежда. Добрая половина — платья, остальное — юбки, блузки и пиджаки. Вся одежда — летняя. Встречалась и ношеная, но по большей части упаковки были нетронуты. Юбки почти все — мини. И по стилю, и по фактуре одежда совсем недурная. Не то чтобы броская, но выглядит вполне прилично. Накупив столько одежды, на каждое свидание можно приходить в чем-нибудь новом. Посмотрев еще какое-то время на одежду, я закрыл дверцу.

— Великолепно.

— А теперь открой ящики, — сказала женщина.