Апофеоз «передоновщины» (свинства, бесовства) — пандемонистская сцена маскарада (гл. XXIX–XXX). «Жизнь, которую он (Сологуб. — М. П.) описывает, — отметил критик, — это сама реальность и в то же время это какое-то дьявольское наваждение. Это не люди, это звериные маски, мелкие бесы, олицетворение всего низменного, злого, рабского, ничтожного…».[294]

«Передонов, — комментировал Г. Чулков, — как одно из тех животных, о которых повествует Евангелие: „Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней, и бросилось стадо с крутизны и потонуло“. Передонов уже не человек, и погибает он не как человек: падает, как бесноватое животное, в темное озеро небытия. Свиная личина Передонова явлена нам, как вещий знак».[295]

На фоне всеобщей причастности к свинству и глупости безумие героя долгое время остается нераспознанным; «нормальность» Передонова претворяется в символ разрушительной сущности всего человеческого бытия. «Не одна провинциальная жизнь какого-то захолустного городишки, а вся жизнь в ее целом есть сплошное мещанство, сплошная передоновщина…», — писал Иванов-Разумник, анализируя метафизическую основу романа.[296] «Мы и не знали, нам и в голову не приходило, что пошлость может быть так безгрешна, так титанична, так вдохновенна; мы смеялись над нею с Гоголем, мы клеймили ее с Щедриным, мы тосковали над нею с Чеховым — и только Сологуб показал нам ее в Микеланджеловских размерах», — заключал К. Чуковский.[297]

Концепция неизбежности попрания Красоты в мире «трех измерений» находит подтверждение и в рассказе о юных любовниках — Саше и Людмиле. Согласно авторскому замыслу, подлинная Красота должна пребывать сокрытой, иначе ее удел — быть вечной пленницей Хаоса.[298] Эта мысль последовательно развивается в сцене маскарада: переодетый и не узнанный Саша едва не растерзан кровожадной толпой, пытавшейся сорвать с него маску и открыть его лицо.

Предмет особой рефлексии в авторском замысле — семантика имен героев. Как правило, в именах Сологуб закреплял некий условный поведенческий «код», с помощью которого можно вскрыть характер и путь именуемого и тем самым прояснить его сюжетную роль.

Фамилия Вершина восходит к слову «верша» — рыболовная снасть: на протяжении всего повествования Вершина пытается «уловить» Передонова для себя или Марты. Фамилия Пыльников связана с цветочной пыльцой. «„Пыльца“ есть самая сущность материального мира, инобытия, псевдоним пыли; Саша Пыльников — еще один, при этом наиболее коварный „демон пыли“».[299]

Фамилия Рутиловы, вероятно, ботанического происхождения. Рута пахучая — многолетнее травянистое растение, серовато-зеленого цвета (при упоминании о Рутилове автор постоянно подчеркивает «чахлую бледность» его лица), растение ароматическое (появление Людмилы Рутиловой всегда сопровождается описанием ароматов туалетной воды или духов), в больших дозах — ядовитое. Рутилов как бы «одурманивает» Передонова, уговаривая жениться на одной из сестер («Ты меня сегодня нарочно над дурманом водил, да и одурманил, чтобы с сестрами окрутить»). Сестры — «беспощадные насмешницы», на протяжении всего действия «отравляют» Передонова ядом издевательств, подозрений и розыгрышей. Очевидному повреждению рассудка героя (на маскараде он устроил поджог) предшествует «ароматический налет» на него семейства Рутиловых, а также их «козыря» — переодетого и благоухавшего духами Саши Пыльникова. Фамилия Рутилов включается также и в другой семантический ряд. Настойчивость, с которой Ларион пытается женить Передонова на любой из сестер, — «обыграть» (Зовет к себе в карты играть… пойду, и возьму с него штраф. И он еще от нас не уйдет…) — позволяет предположить, что семантика фамилии Рутилов связана с карточным термином — руте. Рутировать или поставить на руте — поставить на ту же карту увеличенный куш. Рутилов буквально предлагает Передонову поочередно всех сестер, в надежде «получить куш», выдать их замуж.

Можно допустить, что фамилия Передонов образована от латинского глагола per-do, означающего: губить, уничтожать, убивать, расстраивать, разрушать, портить, разорять, помрачать, тратить, проигрывать, терять. Все одиннадцать значений глагола соответствуют деструктивным жестам Передонова, реализованным в повествовании. Появление гласной «е», возможно, компенсирует неблагозвучность фамилии в варианте прямого калькирования.

Имя Ардалион происходит от латинского — ardalio — суетливый человек, хлопотун, по другому предположению — праздношатающийся. Основное значение имени позволяет рассматривать героя как еще одну мутацию классического образа «маленького человека»: «инспекторское место» Передонова сродни «шинели» Акакия Башмачкина или «трем картам» пушкинского Германна. Вместе с тем начальные буквы имени повторяются в латинском глаголе ardeo — сгорать, пылать, быть раскаленным, который употреблялся в устойчивых словосочетаниях: сгорать от страсти, от ненависти, гореть жаждой мести. Передонов мучается страстным желанием получить «место» и ненавистью к «недоброжелателям». В отчестве Борисович присутствует корень «бор» (ср.: борьба, бороться), который также указывает на характер героя — боримого страстями и борющегося с «врагами».

В 1926 году на вопрос В. И. Анненского-Кривича о происхождении достаточно странной фамилии героя романа Сологуб заметил, что «Передонов — конечно — переделанное Спиридонов. Хотя модель носила другую фамилию».[300] Это признание не противоречит самому принципу и характеру «переделки», в процессе которой родилось имя, ставшее мифологемой, соответствовавшее авторскому замыслу и его прояснявшее.

Ни одна из попыток прокомментировать художественный замысел «Мелкого беса» не может быть названа окончательной или единственно верной. Произведение Сологуба, с момента его выхода в свет и до сегодняшнего дня, прочитывали и прочитывают на разных «языках»: как бытовой социальный роман, продолжающий традицию русской «разоблачительной» прозы (в прижизненной критике в подавляющем большинстве рецензий и откликов);[301] как роман, отражающий слом культурных эпох — пограничное произведение между реалистической традицией и модернизмом;[302] как «неомифологический» текст;[303] как гротеск в романтическом и модернистском понимании;[304] как религиозно-философскую аллегорию гностического толка;[305] как полифоническое произведение (в бахтинском смысле) в традиции романов Достоевского;[306] как развертывание мифа о Дионисе;[307] как языковой эксперимент;[308] как иллюстрацию психической патологии (алголагнический роман);[309] как «репродукцию» второго закона термодинамики (энтропии, распыления мира) — развертывание мифа «демонов пыли»;[310] как трансформацию классического плутовского романа;[311] как роман, содержание которого составляет ироническое и полемическое изложение истории русской литературы;[312] как эзотерический текст — «мистерия души» и «мистерия плоти»;[313] и т. д. и т. п. Вполне очевидно, что к названным прочтениям могут быть и еще будут добавлены новые и новые.