На что мне тиковый пуз? — Пиковый туз при гадании на картах символизирует удар, болезнь или смерть. Оговорка Передонова имеет профетический оттенок: в бреду ему является «пиковая дама в тиковом капоте».
Варвара поверила, что натирание крапивой… ей помогло. — В ранней редакции романа этому фрагменту предшествует сцена сечения Варвары крапивой (см. с. 399–401 наст. изд.).
О состоянии учебного дела, о реформе гимназий… — В 1890-е годы русская общественность широко обсуждала вопрос о необходимости реформы классических гимназий. Реформа среднего образования, проведенная Д. А. Толстым (в 1866–1880 годы — министр просвещения), горячим поборником классицизма, привела к расколу системы среднего образования на классическое (приоритетное) и реальное; большая часть учебного времени в гимназиях отводилось древним языкам в ущерб изучению естественнонаучных предметов; в отличие от реальных училищ, гимназии имели монополию на университетское образование.
В период министерства И. Д. Делянова (1882–1897) при отборе для поступления в гимназии стали применять имущественный и сословный ценз (согласно циркуляру от 18 июня 1887 года), это обстоятельство, тормозившее развитие среднего образования, еще больше усилило всеобщее недовольство классической системой образования. Под давлением общественности в 1890 году Делянов утвердил новый учебный план, при котором классическая система в гимназиях сохранялась, но количество часов на преподавание древних языков было сокращено.
Реформа не удовлетворила ни сторонников классицизма, ни сторонников реального образования. В середине 1890-х годов в прессе обсуждался вопрос об упразднении двойственного типа средних школ и введении единой средней школы с одним (латинским) древним языком; см., например, статью профессора В. П. Даневского «Единая средняя школа» (Новое время. 1896. № 7223. 9 [21] апр. С. 2), а также ряд ответных статей в апрельских и майских номерах газеты. В 1899 году, в период министерства Н. П. Боголепова (1898–1901), была создана Комиссия по реформе средней школы, однако и она не разрешила главных противоречий гимназического образования; были внесены лишь изменения в программы, в порядок проведения экзаменов, в права педагогических советов и распределение учебного времени.
…о символизме… — Указание на осведомленность Адаменко в современной литературе и журнальной критике. Первые выступления русских символистов состоялись в начале 1890-х годов. В 1892 году вышел сборник Д. С. Мережковского «Символы», в 1894–1895 годы В. Брюсов выпустил три сборника «Русские символисты», которые вследствие их экспериментаторского и эпатирующего характера получили негативное освещение в печати. Не в меньшей степени в 1890-е годы был известен и журнал «Северный вестник», активно печатавший произведения представителей «новой» литературы, отечественной и зарубежной. О символизме провинциальный русский читатель мог судить также по статье Н. К. Михайловского «Русское отражение французского символизма» (Русское богатство. 1893. № 2), см. примеч. на с. 794; или благодаря циклу статей 3. А. Венгеровой о новой европейской литературе, первая из них — «Поэты символисты во Франции: Верлен, Маллармэ, Римбо, Лафорг, Мореас» появилась в «Вестнике Европы» (1892. № 9).
«Человек в футляре» Чехова… в «Русской мысли»… — Рассказ А. П. Чехова «Человек в футляре» был напечатан в июльском номере журнала «Русская мысль» за 1898 год. В автографе ранней редакции названо другое произведение Чехова — «Мужики» (впервые: Русская мысль. 1897. № 4) (с. 420 наст. изд.). Для Сологуба эта замена имела существенное значение, так как в чеховском Беликове он видел адекватное изображение современного человека. В статье «После катастрофы» он писал: «Так уж сложилась наша тусклая, бездарно-мещанская жизнь, что на всех путях стерегут нас чеховские страхи. И что мы ни делаем, куда ни идем, на что ни обращаем наши взоры, — везде мерещится нам страшное, и сердце тоскливо сжимается опасениями и предчувствиями. (…) Опасение „человека в футляре“, — как бы чего ни вышло, — не чуждо каждому из нас. И мы боимся, — врагов, да и друзей, чужих и своих, силы и власти, ума и безумия, правды и клеветы, смерти и жизни. Не умеем быть смелыми, не смеем хотеть, стыдимся самих себя и робко прячемся в раковины обычного строя жизни, тупой, ленивой, вялой. Боимся разбить эти раковины, хотя они хрупки, хотя нам в них неловко и тесно. И когда бледная смерть внезапно станет перед нами, мы забываем всю нашу культурность и звереем. Потому что привыкли к страху» (Сологуб Федор. После катастрофы II Новости и Биржевая газета. 1904. № 181. 3 июля. С. 2).
А Передонову нравилось, когда мальчики плакали, — особенно, если он так сделал, что они плачут и винятся. — Ср.: «Уставы и инструкции учебных заведений советуют прибегать к наказаниям только в случаях необходимости, а детские проступки предупреждать тщательным надзором и правильно поставленной дисциплиной. (…) И все же мы, взрослые, наказываем детей, как только на них рассердимся. (…) И многие любят смотреть, как наказуемые дети плачут; иные не могут даже этого скрыть, и смеются или улыбаются на детские слезы. Приятно для них ощущение власти, еще приятнее — мучить, а лукавый рассудок легко и охотно подыщет оправдание для всякого темного дела» (Сологуб Федор. О школьных наказаниях И Образование. 1902. № 11. Отд. II. С. 69).
Вы, поляки, ведь все бунтовать собираетесь, да только напрасно. — Отклик на обсуждение в 1890-е годы русской общественностью «польского вопроса»; охранительная печать писала о крупнейших польских восстаниях (1794 год под руководством Т. Костюшко; 1830–1831 годы и 1863–1864 годы) как о противоправительственных бунтах и в целом способствовала разжиганию ксенофобии. Ср., например: «От знакомых русских я не раз уже слышал заявление, что коль скоро я — поляк нерасполяченный, то не может быть, чтобы в глубине души я не питал желания и надежды насчет восстановления совершенно обособленной Польши. (…) Взаимные же чувства обществ русского и польского были бы совсем иными, если бы „Тряпичкины-очевидцы“ (Тряпичкин — газетный репортер, адресат Хлестакова в „Ревизоре“ Гоголя. — М. П.), живописуя польскую жизнь в некоторых повременных русских изданиях тем языком нетерпимости и в том „полицейском“ стиле, (…) не вселили во многих русских совершенно ложного представления о современных поляках, а этих последних не раздражали бы своими выдумками и размышлениями. (…) Недавно было напечатано, например, что варшавские поляки украсили ниши одного из местных костелов статуями ненавистников России, в том числе Мицкевича, выдав их как католических святых. Варшавские газеты объяснили, что и костел, и статуи в нишах воздвигнуты за много лет до рождения названного поэта, который, кстати сказать, интимно дружил с многими русскими» (Багницкий Д. К вопросу о русско-польских отношениях. СПб., 1897. С. 20, 28).
А польки все неряхи. — Возможно, источником этой реплики послужила газетная публикация, на которую сослался Д. Багницкий в своей брошюре, ср.: «Другой его собрат по сему благородному ремеслу пытается уверить, что польское общество деспотически управляется женщинами, которые моются один единственный раз в жизни — именно, когда утопают (sic!)» (Багницкий Д. К вопросу о русско-польских отношениях. С. 29).
…у вас Мицкевич был. Он выше нашего Пушкина. — Вероятно, иронический отклик на полемику вокруг статьи Вл. Соловьева «Судьба Пушкина» (Вестник Европы. 1897. № 9), в которой с позиции христианской этики философ порицал Пушкина за участие в дуэли: поддавшись недостойному христианина и гения чувству мести, поэт пал его жертвой (о полемике см.: Корецкая И. В. 1) «Мир искусства» II Литературный процесс и русская журналистика конца XIX — начала XX века (1890–1904). Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М., 1982. С. 143–145; 2) Над страницами русской поэзии и прозы начала века. М., 1995. С. 270–323). В речи о Мицкевиче Вл. Соловьев говорил, что в личности польского поэта явлена «мерка человеческого величия», подвиг Мицкевича в том, что он отказался от личного во имя общественного и религиозного дела (Мир искусства. 1899. № 5. Отд. И. С. 27–30).
