Прежде всех посетил писателей гимназист Виткевич. Он как передовой гимназист, конечно, счел своею обязанностью познакомиться с писателями и для них писал даже реферат о влиянии Словацкого на Байрона.

Еще раньше чем писатели познакомились с Передоновым, они внезапно зажглись великим к нему любопытством. По рассказам Виткевича и других, он показался им человеком новым. Что-то могуче-злое зачуяли они в нем. Каждый из них сразу наметил его себе в герои следующего своего гениального романа. И в то же время, какою-то странною причудою своевольных умов, они видели в нем и привычный тип, «светлую личность»: начальство, мол, — директор гимназии, — его преследует.

Теперь писатели искали с ним встреч и разговоров с ним и о нем.

Встретились, поздоровались. Шарик сказал Передонову, показывая большим пальцем на Виткевича:

— Вот этот парнишка вас шибко хвалит.

— Он от вас приходит в пафос, — ласково сказал Сергей Тургенев.

Передонов промолвил угрюмо:

— Онпонимает. Все здесь болваны, а он — малый ничего себе.

— А мы гуляли, — сказал Шарик.

— Теперь не время гулять, — угрюмо ответил Передонов, — пойдемте ко мне водку пить, да заодно пообедаем.

Писатели охотно согласились. Все пошли к Передонову. Виткевич сказал:

— А мы с господами литераторами на интересную тему говорили, о лежачих.

Шарик воскликнул:

— Да, вот говорят, — лежачего не бить! Что за ерунда! Кого же и лупить, как не лежачего! Стоячий-то еще не дастся, а лежачему то ли дело! В зубы ему, в рыло ему, прохвосту!

Он любовно посмотрел на Тургенева, прямо в его обрюзглое от продолжительного пьянства лицо.

— Горяченьких ему, мерзавцу! — согласился и Сергей Тургенев.

Он ласкал друга взором и поглаживал его рукою по спине, худой и хрупкой, — так казалось Сергею Тургеневу, что уж совсем плох Шарик: от всяких излишеств нажил себе спинную сухотку. Шарик, с ласкою в неверном голосе, спросил Передонова:

— Согласны, Ардальон Борисыч? Падающего надо толкнуть?

— Да, — отвечал Передонов, — а мальчишек и девчонок пороть, да почаще, да побольнее, чтобы визжали по-поросячьи.

— Зачем? — с болезненною гримасою спросил Сергей Тургенев.

Передонов ответил угрюмо:

— Чтобы не смеялись. А то и во сне смеются.

— Слышите! — в восторге вскрикнул Шарик. — Какие горизонты! Чтобы не смеялись! Это — нечто демоническое! Изгнать из этого пошлого детства этот пошлый, животный смех! Просвет вперед, и просвет назад! Какие два горизонта! Это — нечто сверхдемоническое!

Сергей Тургенев между тем напряженно думал, что бы ему такое сказать изысканное, тонкое и глубокое, — и придумал. И, с уважением к Передонову и к себе, он сказал:

— Да, это до отвращения прекрасно.

— Да, — подхватил Шарик, — или до восхищения гнусно. А Тургенев-то как здорово ляпнул: до отвращения прекрасно! Мой друг Тургенев, — да остроумнее его нет в России.

— И заметьте, — сказал Сергей Тургенев, — этот превосходный афоризм: до восхищения гнусно! Великолепно сказано! О, мой друг Шарик умеет находить удивительные слова. Россия еще о нем услышит.

В уме Сергея Тургенева запрыгали давно заготовленные отрывки из речи, которую он скажет, — о, верно, скоро, скоро! — над гробом Шарика. Писатели сделали несколько шагов молча, улыбаясь радостно, восхищенные каждый своим умом и гениальностью. Виткевич шел рядом с ними мелкими шагами и восторженно заглядывал в их блаженные лица.

Шарик вспомнил о замечательном человеке, Передонове, и сказал:

— Славно вышло, что мы приехали в эту трущобу.

Передоновым Шарик мог восхищаться без зависти, — не писатель.

— Я тоже не жалею, — поддакивал Сергей Тургенев.

Передонов угрюмо сказал:

— Ничего тут нет хорошего.

— А вы! — воскликнул Сергей Тургенев.

Он любовно посмотрел Передонову в тупые глаза.

— Один я только и есть! — сказал Передонов скорбно. — Да и я скоро уеду. Буду инспектором, буду ездить по школам, мальчишек и девчонок пороть, а учительниц по мордасам лупить, пока не надоест.

Сергей Тургенев восторженно воскликнул:

— Какая тоска в этих обетованиях!

— И какая сила! — подхватил Шарик. — Это выше Фомы Гордеева.

— В миллион раз выше, — согласился Сергей Тургенев.

Эти писатели любили сравнивать и всегда радовались, если можно было, возвеличивая одного, заодно лягнуть другого.

— Фомы Гордеева нет, — сказал Передонов, — а Николай Гордеев — мерзавец. Он клячку жует и чертей в потолок лепит.

Шарик, улыбаясь, спросил у Сергея Тургенева:

— Он — безумец, Тургенев? Да?

— Да, — согласился Сергей Тургенев, — но это — проникновенное безумие.

Передонов сказал:

— А Сашка Пыльников — мерзавец, а она его выпороть не захотела, его хозяйка.

— Кто такие? — осведомился Шарик.

Передонов отвечал:

— Гимназист тут есть один, квартирующий у вдовы такой, такая вдова есть, Коковкина. Смазливая лупетка, — говорят, переодетая девчонка, жениха ловит. Я приходил к ним, спрашивал, а Сашка не признается. Выдрать надо бы хорошенечко, а та, старуха-то, и не захотела. Вот бы вы ее пропечатали, шельму старую.

— Да, — согласился Шарик, — буржуазно-либеральную пошлость надо опрокидывать всеми способами. Пошлого буржуа надо ошеломлять, чтобы он глаза выпучил, — его надо прямо кулаком в брюхо.

Шарик внезапно сделал выпад правою ногою и ткнул кулаком Сергея Тургенева в бок.

— Легче! — воскликнул Сергей Тургенев. — Ты этак меня убьешь. Не забывай, пожалуйста, что я — Тургенев.

Шарик саркастически усмехнулся и значительно произнес:

— Сергей, а не Иван.

Сергей Тургенев поморщился.

— Ну, это к делу не относится, — сказал он. — А только вот что я вам, господин Передонов, скажу: нельзя напечатать, что эта госпожа протестовала, а придется все изобразить символически, то есть обратно. Мы напечатаем, что она совершила экзекуцию над гимназистом по своей собственной инициативе, на почве своего необузданного азиатского деспотизма. Такая репродукция этого инцидента будет соответствовать гуманным принципам нашего органа печати.

Передонов громко зевнул. Ему было все равно, но разговоры ему уже надоели. Он сказал угрюмо:

— Улица торчком встала.

Писатели поглядели вперед. Улица поднималась на невысокий холм, и за ним опять был спуск, — и перегиб улицы между двумя лачужками рисовался на синем, вечереющем и печальном небе. Тихая область бедной жизни замкнулась в себе, и тяжко грустила, и томилась. И даже писателям стало грустно, как бывает иногда вдруг скучно слабым и усталым детям.

— Да, яма, — сказал Шарик и свистнул.

Сергей Тургенев молчал, томно склонив голову. Он думал, что его печаль — печаль великой души, томящейся в бедных оковах лживого бытия, и гордился этою своею печалью.

Деревья дремно свешивали ветки через заборы и заглядывали в лица проходившим, и подслушивали, и мешали идти, и шепот их был насмешливый и угрожающий. Баран стоял на перекрестке и тупо смотрел на Передонова.

Вдруг из-за угла послышался блеющий смех, выдвинулся Володин и подошел здороваться. Передонов смотрел на него мрачно и думал о баране, который сейчас стоял здесь, и вдруг его нет.

Это, думал Передонов, конечно, Володин оборачивается бараном. Не даром же он так похож на барана, и не разобрать, смеется ли он, или блеет.

Эти мысли так заняли Передонова, что он совсем не слышал, что говорили, здороваясь, Володин, писатели и Виткевич.

— Чего лягаешься, Павлушка! — тоскливо сказал Передонов.

Володин осклабился, заблеял и возразил:

— Я не лягаюсь, Ардальон Борисыч, а изволю здороваться с вами за руку. Это, может быть, у вас на родине руками лягаются, а у меня на родине ногами лягаются, да и то не люди, а, с позволения сказать, лошадки.

Передонов проворчал:

— Еще боднешь, пожалуй.

Володин обиделся и дребезжащим голосом сказал:

— У меня, Ардальон Борисыч, еще рога не выросли, чтобы бодаться, а это, может быть, у вас рога вырастут раньше, чем у меня.