Но вот наконец подошли они к Собору Святого Павла, который построил много лет назад человек с птичьим именем — Христофер Рен. (У них дома жил однажды скворец по имени «Христофер».) Наверное, поэтому птицы так любят этот Собор и, конечно, по этой причине рядом с Собором жила старая Птичница.

— Вот она! — вдруг закричал Майкл и сплясал танец дикарей.

— Перестань паясничать, — сказала Мэри Поппинс и последний раз взглянула на отражение красных роз в витрине ковровой лавки.

— И опять поёт свою песню! — воскликнула Джейн, крепко прижимая к груди ладошки — вдруг сердце от радости выскочит.

— Купите птичкам обед! Всего два пенни пакет! Купите птичкам обед! Два пенни пакет! — нараспев выкрикивала Птичница одну и ту же строчку, протягивая прохожим пакетики с хлебными крошками.

А вокруг неё порхали десятки, а может, сотни птиц, вились над головой, взлетали и снова падали вниз.

Мэри Поппинс называла всех птиц «воробушки». Все птицы для неё на одно лицо, высокомерно объясняла она. Но Джейн-то с Майклом знали — никакие это не воробьи, а голуби и горлинки. Среди них были болтливые, суетливые сизые голуби-бабушки; быстрые грубоголосые голуби-дядюшки; трезвонящие «денег-нет, денег-нет» голуби-папы и бестолковые, озабоченные нежно-голубые горлицы-мамы. Так, во всяком случае, казалось Джейн и Майклу.

Птицы кружили и кружили над головой Птичницы, а когда дети подошли, вдруг шумно взмыли вверх и сели на самую макушку Святого Павла, громко гуля и не обращая на Птичницу никакого внимания.

Сегодня была очередь Майкла покупать птицам еду. Джейн покупала в прошлый раз. Он подошёл к Птичнице и протянул ей четыре полупенсовика.

— Купите птичкам обед! Всего два пенни пакет! — пропела Птичница, вложила ему в руку птичью еду и спрятала полученные монетки в складках широченной чёрной юбки.

— Если бы ваши пакеты стоили один пенс, я бы купил два, — сказал Майкл.

— Купите птичкам обед! Всего два пенни пакет! — опять прокричала Птичница, как кукушка, у которой только одна песня — «ку-ку», «ку-ку», о чём её ни спросишь.

Джейн с Майклом и Мэри Поппинс высыпали крошки на землю, и скоро птицы сначала поодиночке, потом по две, по три стали слетать с купола.

— Дура полоротая, — презрительно сказала Мэри Поппинс, когда одна голубка, клюнув крошку, тут же выпустила её из клюва.

Но остальные птицы клевали на зависть, громко воркуя, толкаясь и цокая лапками. Скоро всё было съедено подчистую — ведь воспитанные голуби ничего не оставляют. Убедившись, что больше есть нечего, голуби одним мощным, рябящим в глазах движением вспорхнули и закружились над головой Птичницы, повторяя на своём языке её бесконечную песню. Одна голубка опустилась ей на шляпку и села, поджав лапки, — точь-в-точь украшение на короне. А какой-то голубь принял новую шляпку Мэри Поппинс за розовый куст и сорвал клювом цветок.

— Ах ты, негодный воробей! — воскликнула Мэри Поппинс и махнула на него зонтом. Голубь, оскорблённый до глубины души, подлетел к Птичнице и назло Мэри Поппинс воткнул розу в шляпу Птичницы.

— Начинка для пирога, вот ты кто! — не на шутку рассердилась Мэри Поппинс. Бросила на него последний гневный взгляд и прибавила, обращаясь к детям: — Идёмте скорее! Давно пора идти.

А голубь только рассмеялся, повернулся к Мэри Поппинс хвостом и презрительно тряхнул им.

— До свидания, — сказал Майкл Птичнице.

— Купите птичкам обед! — пропела та, улыбнувшись.

— До свидания, — подхватила Джейн.

— …всего два пенни пакет! — закончила Птичница и помахала детям.

Пошли все трое дальше — дети справа и слева, Мэри Поппинс в середине.

— А что будет потом, когда все уйдут? — спросил Майкл у Джейн.

Он хорошо знал, что будет, но по правилам игры должен спросить у Джейн, ведь это в общем-то её история.

И Джейн стала рассказывать, а он вставлял то, что Джейн пропускала.

— Ночью, когда все спят… — начала Джейн.

— … и на небе зажигаются звёзды, — прибавил Майкл.

— И даже если не зажигаются, все голуби слетают с купола Святого Павла и прыгают вокруг Птичницы, смотрят, не осталось ли где крошек. И если осталось, клюют, чтобы утром вокруг Собора была чистота. А когда наведут чистоту…

— Ты забыла, они ещё купаются.

— Да, купаются и чистят пёрышки. Делают три круга над Птичницей. И после этого устраиваются на покой.

— Садятся к ней на плечи?

— Да, и на шляпу.

— И на корзину с пакетами?

— Да, и на корзину. Потом Птичница гладит пёрышки у них на голове и говорит им, что надо слушаться и хорошо себя вести.

— На птичьем языке?

— Да. А когда у них начинают слипаться глазки, она расправляет складки своей юбки, как мама-курица крылья, и все голуби и голубки — порх-порх-порх — прячутся к ней под подол. Спрячется последний голубь, она начинает покачиваться, кудахтать над ними, они засыпают и крепко спят до утра.

Майкл счастливо вздохнул. Он любил эту историю и мог слушать её без конца.

— Это всё правда, верно, Джейн? — как всегда, спросил он.

— Нет, — ответила, как всегда, Мэри Поппинс.

— Да, — сказала Джейн. Она лучше всё знала.

— Два фунта сосисок. Самых лучших, свиных, — сказала Мэри Поппинс. — И поскорее, пожалуйста, мы очень спешим.

Мясник был толстый и красный, как его сосиски. Просторный фартук в белую и голубую полоску облегал его большой живот. Характер у него общительный. Облокотившись о деревянную колоду, он с восхищением смотрел на Мэри Поппинс.

— Спешите? — сказал он. — Как жаль! Я думал, вы зашли поболтать о том, о сём. Мы, мясники, как известно, любим хорошую компанию. А что может быть лучше, чем беседа с такой прелестной леди… — мясник вдруг осёкся, увидев лицо Мэри Поппинс. Его выражение было ужасно. И мяснику очень захотелось сию минуту провалиться сквозь землю.

— Понимаю, понимаю, — лицо его густо покраснело. — Вы ведь спешите, конечно. Два фунта, вы сказали? Самых лучших, свиных? Сейчас будет готово.

Он подцепил крюком связку сосисок, висевших под потолком. Отрезал конец в три четверти ярда длиной, сложил их гармошкой, завернул сначала в белую бумагу, а потом ещё в обёрточную. И положил пакет на прилавок.

— Что-нибудь ещё? — с надеждой спросил он. Лицо его всё ещё пылало.

— Ничего, — отрезала Мэри Поппинс, презрительно фыркнув. Взяла сосиски, быстро развернула коляску и с таким видом выкатила её, что мясник понял — он нежданно-негаданно нанёс покупательнице смертельную обиду. Но выйдя из лавки, Мэри Поппинс как ни в чём не бывало остановилась у витрины: хотела ещё раз взглянуть со стороны, как выглядят её новые туфли, — лайковые, блестящие, на двух пуговицах, они были верхом элегантности.

Джейн с Майклом шли сзади и гадали, когда Мэри Поппинс вычеркнет в своём списке последнюю покупку, но спросить не осмеливались — такое у неё было лицо.

Мэри Поппинс взглянула налево, направо, словно решала, куда пойти. «В рыбную лавку!» — наконец сообразила она и покатила коляску в соседнюю лавку.

— Одну мелкую камбалу, полтора фунта крупной, полфунта креветок и одного омара, — выпалила она на одном дыхании — понять её мог разве только тот, кто каждый день слышит подобное.

Продавец рыбы в отличие от мясника был длинный и тощий: анфаса, казалось, у него совсем нет, только фланги. Вид у него был такой унылый, как будто он вот-вот заплачет. Джейн думала, что его, наверное, с детства гложет какое-то горе, а Майкл был уверен, что мама в младенчестве кормила его одним хлебом с водой и он никак не может это забыть.

— Что-нибудь ещё? — таким безнадёжным голосом спросил он, как будто не сомневался в ответе.

— Не сегодня, — ответила Мэри Поппинс.