Он кивнул и потрогал ее локоны, снова поднося к лицу. Нимени достала из-за пазухи золотой и положила ему в перепачканную ладошку.

   – Купи себе пончик и пряников не забудь.

   – Все равно ты самая красивая.

   – А ты хитрый льстец. Ну давай, иди. Погуляй на ярмарке…можешь вечером прийти. Я разрешаю поиграть с друзьями подольше.

   Разрешила, потому что до вечера у нее будет пан Адамеску. Она больше не работала у мадам Бокур – она принимала их у себя дома…Пока сын не узнал и об этом».

   Потрогала кончиками пальцев шелковую черную блузку с завязками на воротнике, рассматривая чистую отутюженную форму с длинной юбкой и строгой кофтой. Вся одежда, что она надела на себя, казалась ей верхом роскоши и великолепия, начиная с нижнего белья и заканчивая шпильками для волос с матовыми бусинами на середине.

   Когда в дверь ванной постучали, она вздрогнула и обернулась,тяжело дыша и прижимая руки к груди. Страх начал стремительно возвращаться. Она слишком расслабилась. Нельзя так наивно забывать о том, кто она и как сильно ее могут наказать, особенно сейчас, когда на ней нет слоя цинка и грязи.

   В помещение, примыкающее к ванной, вошел мужчина в черной длинной одежде. Она уже видела его раньше. Это он отводил ее в лабораторию и каждый раз ждал, пoка у нее закончат брать анализы, чтобы потом отвезти обратно в место, которое они называли кельей.

   – Мне велено отвести тебя в блок для прислуги. Глава отдал распоряжение, что отныне ты принадлежишь Нейралитету и будешь подчиңяться непосредственно мне и моим приказам. Меня зовут Марин. Я твой начальник. Ты, по–прежнему, рабыня,и вольную тебе никто не давал. Мой начальник и господин – Морт. Он решает твою судьбу. Как судьбу каждого из здесь присутствующих. И не только здесь. Запомни хорошенько это имя и веди себя хорошо, будь покорной и послушной. В Нейтралитете не наказывают – здесь казнят. Второго шанса не будет.

   Он говорил по–румынски…она не слышала этого языка столько же лет, сколько была в рабстве. Но лишь кивнула и ничего не ответила, глотая слезы благоговения от звучания родного языка, вот так просто и от румынского имени, которым тот назвался.

   – Тебе расскажут и покажут, в чем будет заключаться твоя работа. Скоро мы отправляемся в дорогу. Ты будешь присматривать за женщиной и ухаживать за ней. Твоей госпожой будет Марианна Мокану, и ты станешь ее тенью до тех пор, пока Морт не решит иначе.

   Нимени остановилась, а Марин тут же обернулся к ней, смиряя выразительным взглядом,и она покорно пошла следом, стараясь унять срывающееся сердцебиение и участившееся дыхание. Она помнила эту фамилию до невыносимой боли в груди,и помнить ее так же безнадежно больно, как и любить когда-то того, кто ее носил и подарил ей сына.

   *1 – Мамин кусочек неба (румынский прим. авторов)

   Муж не сказал мне, что мы уезжаем в Мендемай. После того перемирия, когда сообщил о смерти сестры и Анны, когда рывком привлек к себе на грудь и стиснул в объятиях до боли в суставах, непроизвольно целуя мои волосы короткими хаотичными поцелуями и судорожно выдыхая мне в макушку кипятком прерывистого дыхания, Ник отдалился на несколько шагов назад. Мой секундный триумф сменился недельным поражением, где я теряла каждую отодранную с мясом позицию. Он не приходил ровно пять дней. Я считала, даже несмотря на тo, что у меня не было ни часов, ни окна в комнате, чтобы следить за движением солнца. Я просто знала, сколько секунд в проклятой минуте и минут в ненавистном часе без него, и про себя не переставала их отсчитывать. Муж жестоко и продуманно заставлял меня, как одержимую, ждать его появления, как единственный источник боли и радости,источник эмоций и звука чужого голоса рядом,и целых пять дней это было много. До безумия много! Да, меня ломало именно это – проклятое одиночество. Изоляция от всего. От элементарного общения и любого постороннего звука. Но еще больше меня ломала изоляция от него.

   Морт говорил, что это моя могила и я похоронена здесь живьем, пока он не решит похоронить меня по-настоящему. И я его ненавидела пропорционально каждой минуте, проведенной в диком зеркальном одиночестве, где отвратительное отражение меня самой,такой жалкой в тонком безумно красивом черном вечернем платье, скорее, походило на насмешку. Мне казалось, он и это сделал специально – одел меня, как на траурный бал, и бросил здесь умирать от отчаяния и горя. Пир посреди чумы, роскошь и полная нищета, любовь и смерть. Из крайности в крайность. Зачем мне эти шелка с кружевными вставками и черными камнями, если я здесь совершенно одна…хотя я не сомневалась, что это круглое помещение утыкано камерами и меня видно с самых разных ракурсов, и Ник наблюдает за мной, чтобы впитать мое отчаяние и получить порцию извращенного удовольствия, иначе всего этого бы не было.

   Лучше бы приходил терзать. Как раньше. Бить, кромсать и ласкать. Унижать и втаптывать в зеркальный пол, чтобы потом поднимать на руки и прижимать к себе, прoклиная кoго-то, видимого лишь ему самому. И мне бывало страшно, что он может не выдержать этого безумия.

   Иногда Ник оставался рядом, пока я спала, обессиленная,измазанная вонючими мазями, вся в бинтах, а он, как злая натасканная на мой запах сторожевая собака, полулежал у стены до тех пор, пока его жертва не просыпалась. И я с жутким триумфом понимала: он сидит здесь, потому что отсчитывает удары моего сердца. Боится, что в этот раз не открою глаза, что все же убил. Иногда он считал вслух, хриплым ломаным голосом. Сам себе и не видел, как я улыбаюсь краешком разбитого рта. Уже не зная, кто из нас больший монстр на самом деле, потому что иногда я терпела голод и жажду, заставляя его корчится в агонии от ужаса, что я не встану,и сидеть рядом до тoго момента, когда Я не решала, что с него хватит. Да, я научилась мучать егo почти так же, как и он меня.

   У Николаса Мокану неизменно была одна болевая точка и слабость – Я! И именно за это он меня люто ненавидел, как и я ненавидела его за то, что для меня такой точкой являлся он, и я не могла вышвырнуть его из своего сердца и выдрать из души. Я продолжала принадлежать ему чтобы он ни сделал со мной и с нами.

   «Ты – тварь…какая же ты твааарь! Cкажи хоть слово! Давай, мать твою! Ошпарь меня ненавистью! Не молчиии!»

   Катись к дьяволу, Мокану, ты не услышишь от меня ни слова. Впрочем, ты и есть дьявол, бессильный перед собственной жестокостью, из-за которой лишил меня голоса. Ты хотел не слышать,и я лучше сдохну, чем ты услышишь.

   Но его отсутствие целых пять суток стало для меня адом. Первые два дня после того, как узнала о смерти Кристины и Αнны я находилась в жуткой прострации. Слез не было, не было сил даже на всплеск боли, я погрузилась в чудовищное опустошение. У меня было слишком много времени сосредоточиться на горе моей семьи…сосредоточиться настолько, чтобы понять – это кара. Кара за то, что они не послушали ни меня, ни Ника. Только смысла уже не было в упреках, как и не было его ни в чем. Каждая мысль слишком ничтожна в сравнении с тем, что мы потеряли. И оплакивать глупо и бесполезно. Их не вернуть. Может, я бы и заплакала, может, это облегчило бы мои страдания, но я, наверное, очерствела, разучилась. Я эти слезы чувствовала где-то внутри сердца, они ползли по кругу, заливая и заполняя меня с изнанки. Когда близкие растворяются в вечности, воспоминания становятся беспощадней любого горя. Они швыряют в прошлое, где мыс Тиной были детьми, где играли куклами и строили башни из картонных коробок. Точно так же я вспоминала маму. Почему-то всегда, когда была ребенком. Наверное, там мы безгрешны и чисты, как и наша любовь – искренна и не омрачена взрослой реальностью и приоритетами.

   Я просила у нее прощения за то, что меня не было рядом в тот момент, когда она уходила,и я не успела сказать, как люблю ее и как сожалею, что мы так мало…так ничтожно мало были вместе. Но ведь кажется, что так много времени у нас, целая вечность впереди…а ее не было,и сестра прожила меньше, чем живут смертные. Я билась о зеркала в отчаянии и бессилии. Как он смел отнять у меня эту возможность попрощаться с ними? Как смел отказать и лишь показывать? А потом оставить меня с этим горем наедине?