– В следующий раз, собравшись за дровами, они подготовятся лучше, – обратился Аллафель к Синнафейн и остальным, когда враги наконец оставили попытки догнать эльфов и вернулись в свой лагерь.

– Мы убили больше шестидесяти орков, а кроме того, нескольких великанов, – доложил Винсинт, и в голосе его прозвучало удовлетворение.

– Они каждый день теряют такое же количество воинов из-за холода и истощения, но их численность продолжает расти, – возразил Аллафель.

– Все равно неплохо было размяться, – заметил Винсинт, и Аллафель улыбнулся, потому что был с ним полностью согласен.

– Да, они лучше подготовятся, и, без сомнения, известие о нашей засаде дойдет до орочьих лагерей на других концах леса, – согласилась Синнафейн. – О сегодняшней стычке узнают в армии на северо-востоке, осаждающей Адбар, узнают те, кто разбил лагерь на другом берегу реки, вокруг Мифрил Халла.

– Итак, что же мы можем предпринять, чтобы причинить им урон? – спросил Аллафель.

– Серьезный урон, госпожа, – добавила Мириэль.

Синнафейн взглянула на свою молодую протеже и заметила, что Мириэль испытывала боль даже от необходимости задать этот отчаянный вопрос. Впрочем, Синнафейн знала, что ей следует ответить.

– Если король Эмерус снова попытается вырваться из твердыни Адбар, поможет ли ему смерть шестидесяти орков и нескольких великанов? – обратилась к своим воинам Синнафейн, и тут же сама ответила на собственный вопрос: – Не знаю, но, скорее всего, нет. Скорее всего, нет, – угрюмо повторила она. – Мы найдем другой способ ударить но этим тварям.

– Вряд ли наша вторая попытка окажется такой же эффективной, как первая, – перебил ее Аллафель.

Синнафейн кивнула.

– Мы будем выслеживать вражеские патрули и истреблять их, – объявила она. – Мы будем искать орочьих шпионов, которые отойдут слишком далеко от лагеря, и убивать их. Возможно, к тому дню, когда король Эмерус снова выйдет из крепости, огромная армия орков станет меньше на пару сотен воинов. Возможно, лишь на одну сотню. Но это означает, что дворфам придется встретить на сотню копий меньше.

– Но решит ли это исход войны? – усомнился Винсинт.

Синнафейн взглянула на него, стараясь придать лицу и голосу оптимистичное выражение. Да, они только что одержали неожиданную и важную победу, но тем не менее настроение у них было мрачным, словно серое небо над головой.

– Трудно сказать, но скорее всего – нет, – снова вынуждена была признать она.

– Однако мы должны попытаться, – заговорил Аллафель, и Синнафейн взглядом поблагодарила его за поддержку.

– Потому что иного выбора нет, – продолжила Синнафейн. – Что мы можем сделать, чтобы причинить реальный вред нашим врагам?

Разумеется, это был риторический вопрос; они уже много дней обсуждали свои дальнейшие действия и много раз произносили эту фразу вслух. Но, к изумлению Синнафейн, Аллафеля и остальных эльфов, сейчас они наконец получили ответ, причем из самого неожиданного источника.

– Вот как раз в этом мы сможем вам помочь, – произнесла неизвестно откуда взявшаяся женщина-дворф, вооруженная огромной булавой.

Рядом с ней стоял человек в просторной бурой одежде, судя по всему, в монашеской рясе.

Воины схватились за луки и прицелились в чужаков. Эльфы недоуменно и растерянно перешептывались, не понимая, как эти двое могли пробраться мимо часовых незамеченными.

– Вы кто такие? – сурово вопросил Аллафель, выхватив меч.

– Меня зовут Амбер, – сказала дворф. – Амбер Гристл О’Мол из адбарских О’Молов. А это мой друг Афафренфер. Если не можете выговорить, просто чихните, и он отзовется! Ха!

Подбежали часовые, вооруженные луками; на лицах их тоже была написана растерянность. Они даже представить себе не могли, как два чужака сумели проскользнуть на поляну. Эльфы не знали, что два странных друга воспользовались могущественным заклинанием, и не подозревали, что заклинание это наложила еще одна пара необыкновенных созданий.

– А теперь – что касается вопроса о борьбе с врагами, – продолжала дворф. – У нас тут поблизости несколько друзей, которые могли бы вам кой-чего посоветовать и очень даже помочь в этом деле. – Дворф самоуверенно ухмыльнулась во весь рот и хитро подмигнула.

«Я не могу считать себя храбрым гоблином. Я предпочитаю сохранить жизнь, но порой спрашиваю себя, стоит ли так жить».

Эти слова не выходят у меня из головы.

После откровений Кэтти-бри, подсказанных ей нашей богиней, Миликки, после ее речей о том, что все гоблины и орки неисправимы, что они – само зло, и перебить их всех будет правильным и справедливым поступком, эти слова все равно преследуют меня.

Потому что я услышал их от гоблина по имени Нойхейм, который обладал проницательностью и способностью мыслить и рассуждать. Эти слова поразили меня, ведь мне никогда прежде не приходилось вести откровенные и разумные разговоры с гоблином. Он назвал себя трусом потому, что не нашел в себе сил сопротивляться людям, которые взяли его в плен, избили и обратили в рабство. Он сомневался в ценности своей жизни потому, что на самом деле был рабом.

Они пришли за Нойхеймом, схватили его, а я не сумел помочь ему и никогда не прощу себе этого. В следующий раз после нашего разговора, когда я его увидел, он уже был мертв. Это зрелище привело меня в ужас. Едва соображая, что делаю, я вернулся в свое жилище и в тот вечер написал: «Есть события, навеки застывающие в памяти, есть чувства, создающие почти реальную ауру, есть воспоминания, никогда не теряющие своей яркости. Я запомнил, что в тот ужасный момент дул сильный ветер. День был пасмурным и необычайно теплым, но порывы ветра, налетающие с гор, обжигали холодом, словно окутывали снегом. Ветер дул мне в спину, длинные густые белые волосы метались перед моим лицом, плащ плотно прижался к спине, а я сидел на лошади и беспомощно смотрел на высокую виселицу.

Буйный ветер раскачивал и поворачивал раздувшееся тело Нойхейма, и крюк, на котором крепилась веревка, отвечал жалобным протестующим скрипом.

Он навсегда останется у меня перед глазами».

И вот теперь я опять вижу его, и если мне удается ненадолго отогнать эту невыносимую картину, все вокруг снова напоминает мне о ней.

Напоминает особенно сильно теперь, в разгар войны, когда Бренор сожалеет о договоре ущелья Гарумна как о своей величайшей ошибке. А Кэтти-бри, моя возлюбленная Кэтти-бри, настаивает на том, что, по словам Миликки, богини, которую мы оба почитаем, люди в тот далекий день, в давно заброшенной деревне на берегу Сарбрина, название которой я забыл, поступили правильно.

Я не могу с этим смириться. Просто не могу, и все. Мысль, которая следует из заявления Кэтти-бри, подавляет меня; почва уходит у меня из-под ног, и я погружаюсь в отчаяние. Потому что, когда я убиваю, даже на поле боя, даже во время необходимой самообороны, я чувствую, как вместе с поверженным врагом умирает частичка моей души. Я чувствую себя так, словно уступаю злу. Разумеется, я успокаиваю душевное волнение, напоминая себе, что действия эти необходимы, и черные волны чувства вины не захлестывают меня.

Но что будет, если я буквально последую словам Миликки? Что, если я ворвусь в поселение орков или гоблинов, которые не проявляли никакой агрессии, не имели намерений начать войну, совершить преступление? Что, если я найду эту хижину с их отпрысками, о которой вспомнила Кэтти-бри, повторяя древний боевой клич дворфов: «Где тут детская?»

Без сомнения, учение Миликки предписывает перебить детенышей гоблинов, даже новорожденных. А потом перебить старых и немощных, несмотря на то что они не совершили ничего дурного.

Нет.

Я этого не сделаю.

Сердце и душа говорят мне, что такие поступки несправедливы и жестоки. Что они стирают границу между добром и злом. Они оставят темное пятно на моей совести, что бы ни говорила Миликки!