Железнодорожная станция Восточный Теддингтон. 8.21 утра.

Любого утра, сегодняшнего утра в особенности.

Вот где ребят видимо-невидимо. Хлынули из вагонов на перрон, точно воды через плотину, точно стадо бешеных бизонов.

Из техникума ребята, из школы третьей ступени, из монастырской школы, бьют копытами, трясут рогами (так представляешь себе), теснятся, фыркают, ржут, из ноздрей пар, на губах клочья пены, так сказать.

Мэттью Скотт Баррелл, как из пушки, выскакивает на перрон.

Спасайтесь бегством, шпеньки несчастные, не то будете раздавлены насмерть.

Вот идет Большой Мэтт.

Школьники первой и второй ступени с грохотом валят из вагонов, а великовозрастные леди и джентльмены из педагогического училища, поджимая губы, отступают в сторону, пропуская бегущее стадо.

Как только перрон не проваливается под эдакой ребячьей массой?

И Джо тоже где-то там, в этой массе?

Эй, Джо, смотри не потеряйся.

Мэтт ныряет в самую гущу, работает локтями, спасая жизнь, тут давят так, что не дыхнешь, да и кислорода еще, гляди, не хватит. Демографический взрыв, слыхали? Все уши вам прожужжали, что к двухтысячному году мы будем стоять плечом к плечу и вдыхать воздух, который выдохнул сосед. Миллиарды людей, задыхаясь, хватают ртами воздух из атмосферы, а кислород в ней уже весь использован. Ничего себе. Но не обязательно ждать двухтысячного года. Приезжайте на станцию Восточный Теддингтон в 8.21 утра, и все испытаете сами уже теперь. Чтобы контролер у выхода видел твой сезонный билет, размахиваешь им у самого его лица, и все без толку. Ему не до того, ему бы только удержаться на ногах и не погибнуть под копытами.

Эй, Джо!..

Куда же ты подевалась? Одна маленькая девочка во всей этой толкотне. Неужели тебя уже сбили с ног и затаптывают каблуками?

А крику-то сколько. И не то чтобы кто-то особенно кричал. Но крик несется, будто после ливня вода в канаве. Как бывает, когда все капли сливаются и бегут в одном потоке. Просто шум, который производят все скопом оттого, что оказались вместе.

Вот чем особенно страшен двухтысячный год. Шумом. Силой потока.

Сколько, интересно, людей на земле?

Вот именно, сколько?

Жуткое, убийственное, изничтожающее сознание. Человек затеряется на дне канавы, на дне несущегося людского потока. Никто и не узнает, что Мэтт Баррелл родился на свет. И что он кем-то должен был стать в жизни. Никто не расслышит его в этом шуме. В этом оглушительном человеко-шуме. Слишком много людей сверху. А он затеряется на дне. Это опять звучит как цитата из Мак-Нэлли, Мак-Нэлли в скорбном свитере.

— Ты, Баррелл, родился на сто лет позже, чем следовало.

Иногда Мэтт поднимается на цыпочки и смотрит через головы назад, на электричку. Зачем, кто его знает. Просто хочется вытянуться, вот как сейчас, ведь сегодня особенный день — был, во всяком случае, пока не начал понемногу линять.

А где же электричка?

Какая еще тебе электричка, Мэтт?

Никакой электрички нет, приятель, у платформы Восточного Теддингтона. Она мчится сейчас вперед и уже подъезжает к следующей станции — к Верхнему Теддингтону, или к Лужам, или что там дальше идет.

Неужели человеко-шум оказался громче, чем свисток и грохот отходящего поезда?

Мэтта несет дальше, как каплю воды по канаве, по отводной трубе под шоссе. Подземный переход, это ведь для вашей безопасности. Чтобы люди не скапливались на поверхности земли. Закопать их под землю. Упрятать куда поглубже. Чтоб как муравьи под корнями, в почве. Как термиты в сырой темноте.

Но я, Мэтт, шагаю вперед, подняв голову, расправив плечи.

Видите ли вы меня, люди? Это я, Мэтт, который только что был наверху, а теперь скатился, кажется, куда-то вниз. Взгляните же на меня, эй, люди!

Какое им до тебя дело? Никто и знать не знает о твоем существовании. И наплевать им на тебя и на то, чего ты хочешь. А ты сам-то уверен хоть, что ты — это ты? Всегда ли ты знаешь, чего хочешь, Мэттью Скотт Баррелл? Может, это и не ты вовсе, а кто-нибудь другой? Ты бы поклялся?

Бывает, ты бредешь по жизни ощупью, как во сне. В тумане, густом, как суп. Проснись, человек! Открой глаза и увидь самого себя.

Это чье-то изречение.

Приезжал тут один в школу. Выступал перед учащимися. В прошлом году. Денек был, помню, — жарища. Со всех пот градом — с ума сойти. Все набились в зал, каждому хочется посмотреть.

Вон он! Ишь какой тощий! А ты думал!

Человек с лицом, которое забыть нельзя. С лицом Юлия Цезаря — сразу узнаешь, хоть никогда раньше не видел. Человек с железным сердцем и крылатыми стопами.

Мистер Чемпион-Континента-на-Средние-Дистанции. Мистер Пролагатель-Огненного-Следа-во-Мгле.

Вон он поднялся, стоит на эстраде, и мир вращается вокруг его подножия. Он сам достиг, чего достиг. И этого у него никто не отнимет. Тысяча ребят смотрит на него восторженно в две тысячи глаз, и он приветливо смотрит прямо в эти две тысячи глаз, и каждому школьнику верится, что дальше очередь за ним. Словно он заглядывает тебе в душу и говорит:

«Ну-ка, Мэтт Баррелл, теперь давай ты».

Это так кажется, покуда сам не очутишься на эстраде и не поглядишь вниз в зал. Оттуда все представляется иначе. Когда поёшь, например, в школьном хоре, как в этом году, когда ставили музыкальный спектакль. Поешь басовую партию — точно гудит гудок на борту судна в густом тумане. Поешь, а сам думаешь о нем, о мистере Одна-Миля-за-Четыре-Минуты. Как он смотрел в зал, замерший глубоко внизу. Там сумрачно. Не освещено. И ничего, ничегошеньки не видно. Людей тысяча, да где они? Кажется, собственное пение уносит тебя с какой-то горы чуть не к самой луне. Вполне может быть, что никто тебя не слушает и даже не смотрит в твою сторону. Может, все повернулись спиной или вышли на цыпочках из зала и разошлись по домам. И Чемпиону небось чудилось, будто он говорит сам с собой? Да нет, друг, я же тебя слушал. Честное слово, слушал. И мне здорово понравилось.

Джо…

Как же это так получилось, что ты вдруг исчезла? Сошла с электрички и — растаяла! Земля, что ли, расступилась и тебя поглотила?

Джо, а что, если ты правда упала? Упала и лежишь у людей под ногами. И никому дела нет, потому что слишком много народу на свете. Слишком много девчонок, одной меньше, велика ли разница? Одну девчонку затоптали — ну кому до этого дело? Матери с отцом? Маленькому братишке, если он у нее есть? Мне?

Но я по-прежнему иду вперед. Я не повернул обратно. Даже ради нее я все равно не перестаю идти вперед — вместе со всеми.

Вот и кончился подземный переход. Но, оказывается, кончился и чудесный день. Уже? Так скоро? Видно, и был-то не бог весть что за праздник.

Бензиновая вонь. Грохот. Эти машины на мостовой, не заметно что-то, чтобы они торопились, надрывали болты и гайки — нет, ползут нехотя, с отвращением. Ребята снуют повсюду, все вдруг какие-то серые. Взрослые ныряют в магазины, в учреждения, вид у всех такой, будто они после восьмичасового рабочего дня мечтают скорее очутиться дома. Всех куда-то гонит, несет, даже седобородых старцев. Где здесь хоть один свободный человек?

Вам-то хорошо, мистер Одна-Миля-за-Четыре-Минуты. Видно, вам здорово повезло. Наверно, у вас был богатый папа. Я так думаю. И вы могли поступать так, как вам хотелось, именно тогда, когда вам хотелось. Никто не подвертывался вам под копыта, не навешивал вам гирю на хвост. Другое дело — Мэттью Баррелл. Или девочка по имени Джо, затоптанная толпой.

Вот, например, мой папа.

Всю свою сознательную жизнь он прикован к магазинному прилавку. Начал четырнадцатилетним парнишкой тридцать шесть лет назад. На что ему рассчитывать? Теперь он продает чьи-то ковры, а не катушки, как раньше, но мечтает-то он всю жизнь об одном — выращивать бананы на прибрежном клочке земли в Южном Квинсленде, чтобы над головой качалась одна зеленая пальма и перед глазами открывался безбрежный Тихий океан.

Почему у моего папы не может быть своей зеленой пальмы? Неужели не заслужил он после тридцати шести лет работы по шесть дней в неделю? Ну, да такие люди, как мы, где поселились, там и живут, возле самых железнодорожных путей, и что делали в жизни, при том и останутся. Может быть, папа и съездит туда на недельку, когда выйдет на пенсию. Он, когда говорит об этом, то подмигивает, такой уж он человек. Но ты-то знаешь, на самом деле ему плакать хочется.