Революционер не признает это протестное движение. Он возражает против него. Он пообещал людям слишком многое, а потому жаждет сделать мир совершенно иным, нежели он был до этого. Революционер не может согласиться с тем, что, изменив мир, он поменяется сам. Он понимает консервативное протестное движение, хотя и не признается в этом. Когда-то со страниц коммунистического манифеста он предвещал «крушение всего прежнего общественного устройства». Это была революционная идея. Но в новой программе немецких коммунистов капиталистическому империализму делается всего лишь светский упрек, что, мол, тот не в состоянии «создать новый, устойчивый и долговременный мировой порядок», а «экономическое мировое равновесие такое же шаткое, как и политическое». Эти слова пронизаны консерватизмом.
Идеи революции, социалистические проблемы, проекты измененного сосуществования людей, классов и наций никогда не исчезнут. Но заложенное в этих идеях рациональное зерно не может быть воплощено в жизнь при помощи революции. Немецкий коммунизм полагал, что пролетариат во время революции был очень близок к достижению марксистской цели, и надо было только протянуть руку, чтобы получить доступ к прибавочной стоимости и отчуждению ценного имущества. Немецкий коммунизм убыстрял события и совершил ошибку. Он стремился форсировать революцию, о чем даже говорилось в лозунгах. Но коммунистическое мышление ясно осознает, что революция провалилась, так как она была либеральной революцией.
Оно все еще не хочет признавать, что силы, которые противодействуют ему, являются консервативными силами, существовавшими всегда и всегда будущими существовать. О сопротивление этих сил разбивается любая революция. Коммунист вновь и вновь отчетливо ощущает, что эти силы явлены миру — силы традиции, постоянства, уравновешенной настойчивости и неизмен но заявляющей свои права законности. Коммунист полагает, что изменит себе, если признает эти явления. И все-таки тогда пролетариат не был готов обустроить Землю на марксистский манер. Это было возможно, только если существование человека началось бы с пролетариата, как если бы никогда не было никакого другого бытия. В даже в этом урегулированном марксизмом существовании тут же бы проявился великий консервативный принцип порядка, и элементарные инстинкты привели бы к формированию группы, семей и нации. А от пролетариата, который внезапно раз и навсегда ощутил свое равенство, извечные силы тотчас бы потребовали неравенства, невольного возвышения в одном месте и подчинения в другом. Это те противоположности, которые всегда предъявляют свои права и воплощают их в структуре, те силы, которые всегда определяют бытие, заставляя историю повторяться вновь и вновь.
В этом месте социалисты смогут возразить, что социализм никогда не обещал другого равенства, чем то, которое можно получить при новом общественном устройстве от устранения экономико-политических контрастов, что само по себе является вполне реальным. Коммунисты под равенством понимают обобществление средств производства, из которого вытекает обобществление продуктов производства. Демократы, если они, конечно, являются демократами, должны довольствоваться равенством классов, которое подразумевает и политическое, и экономическое равноправие.
В теории все звучит правильно. Но идея, как всегда, ошибочна. Если бы социализм не обладал идеей равенства, то у него вообще не было бы никаких идей. Он был бы социологией, то есть прикладной статистикой, или же агитацией, прикладной политикой. Но он не был бы мировоззрением. Но все же социализм превратил равенство в пропагандистский лозунг, причем сделал он это осознанно и преднамеренно. Таким образом, равенство стало грядущим и поражающим принципом социализма, подобно тому, как любовь стала изумительной идеей в христианстве. Социализм почерпнул идею единства из триединства французских революционных лозунгов, предоставив свободу и братство сентиментальным либеральным демагогам. Социализм приправил идею равенства крикливыми ораторами, уличным агитаторами и поэтами, которые взяли на вооружение радикальные идеи Бабефа, полагавшего, что равенство и справедливость являются одним и тем же. Если мы отдаем себе отчет об изменении социализма, то мы обнаружим, что те же доктринеры, которые нисколько не размышляли над биологическими и психологическими предпосылками их доктрин, впоследствии будут с серьезным видом трактовать равенство. Они будут говорить об отношениях, в которых находятся понятия «равенство» и «справедливость», положенные в основу их идеологии.
На предыдущей стадии развития, когда социализм еще не был партийным термином, а всего лишь человеческим понятием и стремился к познанию вечной человеческой природы, Сен-Симон в критике человеческих привилегий высказал отличительное требование, которое должно было стать условием для наступления справедливости на Земле. «От каждого по способности! Каждой способности по ее ценности!» Это требование было подхвачено Марксом, который в то время развивал холодную диалектику «порабощения индивидуума разделением труда». Маркс истолковал эту формулу весьма материалистически, добавив: «Каждому по потребности». Ленин подхватил требование Сен-Симона, приобщив, что равенство еще не значит равноправия, что одинаковые права для разных людей (от себя мы добавим и наций) приводят скорее к несправедливости. В результате Ленин приходил к выводу, что большевистское равенство труда и его оплаты является всего лишь «формальным правом», а теперь перед человечеством стоит задача сформировать еще и «фактическое право».
Ленин завершил обращение социалистической идеи. Ленин не мог согласиться с тем, что его выводы возвратили людей именно в то место, где они пытались обустроить свое бытие через государственность. Мы не хотим сказать, что он их возвратил в старое государство, рухнувшее, когда стало проявляться вырождение идеи, на которой оно основывалось. Он привел их туда, где новая государственность смогла реализовать свои права, что приводит любое общество, даже революционное, не к окончательному равенству, а к новому неравенству. Права зависят от стремления к правам. Ленинизм предпринял в России попытку испытать это на практике. Он познал, что при переходе от капиталистического к коммунистическому обществу существует некий «переходный период», который называется диктатурой пролетариата. Нам кажется, что направление, которого придерживается Советское государство, является как раз не «курсом на коммунизм», о котором говорил Ленин, не стремлением к утопии, а ориентацией на реальную политику.
Для консервативного мышления любые революционные эксперименты — это окольная дорога. Как только такой эксперимент становится фактом, без разницы идейным ли, или прикладным фактом, то консервативная идея считается с ним и пытается приобщить его в политическом смысле. Для консервативной идеи история никогда не начинается с нуля, она находится в постоянном продолжении самой себя.
У консерватора есть преимущество перед пролетарским сознанием, так как он обладает знанием о великих исторических взаимосвязях, которые врастают в каждую новую реальность. Они образуют петлю из известного и ощутимого прошлого, а затем связывают мир с неведомым и незримым будущим. Именно эти связи определяют настоящее. Это не книжные знания, которые можно постигнуть, несмотря на то, что сделать это все-таки трудно. При каждом удобном случае пролетариат ощущает на себе мощь противопоставленного ему образования, которое отличает сознательного человека от инстинктивного. Даже там, где так называемое буржуазное образование рухнуло, оно все равно дает техническое превосходство над пролетарием, чье пролетарское самообразование, несмотря на настойчивость, остается Несколько примитивным, недостаточным, убогим и односторонним.
В данной ситуации мы ведем речь о знании крови, которое возвышает консерватора. Это природная способность проникать в действительность и утверждать свои унаследованные от природы воззрения. Это естественная склонность у лидерству, которое вновь и вновь выпадает в удел консерватору, так как оно принадлежит ему по праву. Он носит в себе титаническое наследие суждений, которое люди когда-либо оставляли людям. Этот человеческий опыт существует в сознании консерватора в виде традиций и заветов, которые он мог передать дальше. У реакционера эти знания застывшие, отмершие, и, как следствие, разрушившиеся. Революционер вообще отрицает человеческий опыт, он не знает и не хочет знать ничего о нем, так как смутно чувствует, что эти знания опровергают его представление о прошлом.
