И чем же мы стали? Согласно Т.С. Элиоту [223], мы стали полыми людьми:
Согласно содержанию романа Роберта Музиля [225]«Человек без свойств» (Der Mann ohne Eigenshaften), написанного в 1930 г., мы потеряли свою душу и свою индивидуальность. Спросим себя: что же представляет собой человек без свойств?
В данном контексте я бы перевел слово Eigenschaften [227]скорее как «характеристики», ибо человек без характеристик – это, в конечном счете, человек без характера. Отличительная черта нашего времени заключается в том, чтобы оставаться между -как отметил Хайдеггер, – между богами, которые исчезли, и богами, которые еще не появились, между Поццо и Лаки, которые ждут Годота [228], между эйхмановской «банальностью зла» (по выражению Ханны Арендт [229]) и мироощущением поэта Карла Денниса, который обращается к вопросу существования своего собственного рая или ада:
Закончу, пожалуй, стенанием израильского поэта и прозаика Амоса Оза [231]:
Глубинная психология появилась более века тому назад, и ее появление было далеко не случайным. Понятие «психоанализ», которое впервые было использовано в статье, вышедшей в 1896 году, указывало на его главную цель – сдерживание напряжения противоположностей в течение великого между: между разными стадиями человеческой жизни, между прежними, подразумеваемыми соглашениями с Вселенной – и более новыми и более сложными представлениями, между духовными заповедями, питавшими наших предков, и образами, которые стали доступными нам сейчас. Мы утратили ощущение видения Овидия, согласно которому связь с невидимым миром существовала везде и всюду, а природа была живым свидетельством деяний богов. Мы отошли от признания гностического Евангелия, в котором говорится, что Царствие распространяется на всю землю, и при этом мы его не видим [233]. Мы забыли о выводе, к которому пришел Марк Аврелий:
Любопытствующим: «где ты богов видел и откуда взял, что существуют они, чтобы так их почитать?» Ну, во-первых, и глазами можно их видеть. Кроме того, я и души своей не видал, а ведь чту же ее. Так и с богами: в чем вновь и вновь испытываю силу их, чрез то постигаю, что они существуют, и вот благоговею. [234]
У нас нет таких возможностей получить непосредственное переживание, как это было в эпоху античности. Следует помнить, что значит слово «боги» для нас, живущих в эпоху постмодернизма. Ричард Тарнас [235]выражает это кратко и емко: «Считается, что реальность наполнена и структурирована присутствием мощных нуминозных сил, которые воплощаются как мифические божества» [236].
Таким образом, боги порождаются нашим почтительным отношением к тем мощным энергиям, которые пронизывают мир. Однако мы пришли к осознанию не только внешних, но и внутренних аспектов нашей самости как «первобытных психических форм, которые структурируют и стимулируют поведение и переживание человека… как проявление коллективного бессознательного, присутствующее у каждого человека» [237].
В таком случае, если мы говорим о богах, значит мы признаем существующую между нами дистанцию, ибо мы превратили их в существительные. Но вспомнив о том, что они являются не существительными и не объектами, а глаголами и процессами, мы сделаем шаг по направлению к воссозданию таинства. Дилемма современного человека как раз и заключается именно в том, чтобы совершить этот шаг, который Уильям Блейк [238]назвал «обновленной невинностью» (reorganized innocence).
Такая невинность во многом была характерной чертой первобытного состояния людей, которые испытывали религиозное переживание. В состоянии трепета они обратились к метафоре, ибо то, что действительно является трансцендентным, не может содержаться в общих понятиях, относящихся к мышлению и чувственному восприятию. Очевидно, такие метафоры имеют следующую тенденцию: когда они переносятся на переживание другого содержания, они застывают, становятся артефактами сознания и уже не воплощают эмпирические образы.
Трудности в передаче изначального откровения приводят к догматизму, возникновению ритуалов и закреплению их в культовой практике.
Опыт [религиозного переживания] обрастает догмами, которые пытаются его объяснить, защитить и передать другим. Очевидно, что сама по себе догма не содержит никакого таинства, хотя в ней может очень искренне говориться об изначальном переживании этого таинства. Главным мотивом ритуалов является воссоздание и, будем надеяться, возвращение к жизни изначального переживания мистической сопричастности, participation mystique, сопутствующей феноменологическому переживанию. Спустя какое-то время, в результате многочисленных повторений, ритуал может постепенно застыть и омертветь, утратив способность к воссоединению его участника с изначальным аффектом. То же самое можно сказать о культовой практике [239], которая, с одной стороны, отличает одни группы населения от других, а с другой – со временем может стать властной и подавляющей.
Вследствие снижения аффективной связи с изначальным образом такой религиозный опыт обрастает различными институтами, с целью сохранить то сокровище, которое одухотворяло наших предков.
Как нам всем известно, со временем власть начинает больше угнетать, чем служить внешним выражением изначального опыта, деспотично навязывая свои ценности всему обществу. И со временем эти институты начинают жить своей собственной жизнью, а сохранение их тлеющей святости постепенно становится их собственным raison d'etre [240]. Все боги скрылись под землю только затем, чтобы появиться где-то еще.
