Рыть могилу для такой глыбы, не имея соответствующих приспособлений, показалось им утомительным.

Машина медленно катила к Милану по старой и пустынной дороге; с полей то и дело поднимался дымок, летели снопы искр от зажженных крестьянами костров; ночной октябрьский ветер носил эти искры взад-вперед по мирной долине. А великанша тем временем бесновалась, рвалась к отцу, все больше взвинчивая нервы своим похитителям.

– Ну-ка останови, – сказала тогда она, Кончетта Джарцоне, самая подлая сука на всей Паданской равнине. – Давайте бросим ее в костер. К утру никто и не поймет, баба это или лошадь.

Так и сделали. Выгрузили Донателлу Берзаги на дороге, увесистым камнем Франко лупил ее по голове до тех пор, пока она не перестала вырываться и звать отца. Затем они втроем, взметнув рой искр чуть не до неба, запихнули ее, еще живую, в тлеющий стог. На огне она что-то проверещала, но Франко Барониа, сын Родольфо, несколькими ударами камня заставил ее замолчать. Они навалили в костер побольше сухих листьев, веток, корней, с тем чтобы к утру сам дьявол не различил, что тут горело. Однако Донателла Берзаги все еще была жива и, почувствовав адское пламя, сделала последнюю, инстинктивную попытку спастись – высунула из костра руку с накрашенными ногтями (благодаря чему та и уцелела). Вскоре после этого, к счастью для нее, наступила смерть.

Стоя на коленях возле ванны, Аманцио Берзаги придерживал за хвостик голову Кончетты и постепенно, слово за словом, узнавал, что убийством его дочери руководила эта гаденькая, трясущаяся карлица, которая теперь лежала перед ним в пальто и сапожках, судорожно стиснув в руке сумочку. Это она предложила сжечь Донателлу прямо так, заживо. А хлеставшая из крана ледяная вода уже заливала пол не только ванной, но и всей квартиры.

– Дальше! – потребовал он, дергая ее за хвостик.

Кончетту стошнило одной водой, после чего ее зубы снова стали выбивать мерную дробь.

– Все, – прохрипела она. – Потом мы вернулись домой, в Милан.

Не успела женщина закончить фразу, как в дверь позвонили.

– Ну что, дружок пришел на подмогу, да? – проговорил Аманцио Берзаги, с трудом поднимаясь. – Я из прихожей слышал, как ты его вызывала.

Он выпустил ее волосы. Не имея больше сил барахтаться, она спокойно ушла с головой на дно в своем элегантном, под стиль 30-х годов, пальто, вместе с разбухшей от воды сумочкой; на поверхность всплыли пузырьки крови, все еще сочившейся у нее из носа и изо рта.

Аманцио Берзаги заковылял к двери, и единственным его намерением в тот момент было ее отпереть. Старик отлично знал (поскольку слышал телефонный разговор Кончетты), что за дверью стоит Франко Барониа, сын Родольфо, то есть тот, кто заживо бросил его дочь в костер, а он пока просто-напросто собирался открыть ему дверь. Что и сделал.

При виде кровавого месива, каким стало лицо Аманцио Берзаги, при виде этой грозно нависшей копны седых волос плюгавенький, развязный типчик оцепенел на пороге от ужаса (отвага не является достоинством подобных субъектов). Не сработал даже инстинкт, обращающий трусов в бегство, потому Аманцио Берзаги ухватил его за длинные патлы, втащил в квартиру и пинком захлопнул дверь. Пожилой инвалид с изуродованным коленом, адовой болью в паху, подбитым глазом, несмотря ни на что, оставался в душе водителем гигантских автопоездов «Милан – Брема», «Милан – Москва», «Милан – Мадрид». Он, этот водитель, и нанес сокрушительный – непонятно, как у того типа голова сразу не раскололась, – удар убийце своей дочери, а за первым ударом последовал второй, третий, четвертый, пока наконец юный подонок не грохнулся лицом в лужу собственной крови.

Аманцио Берзаги, задыхаясь, присел на стул в тесной прихожей и задумался: уж не убил ли он это существо, валяющееся на полу без признаков жизни? Вполне возможно, ведь он бил его не так, как бьют в ковбойских фильмах, а награждал настоящими, тяжелыми тумаками, от которых остаются следы на всю жизнь.

Прямо перед ним в прихожей висело зеркало, и он случайно увидел свое лицо. Кровь запеклась и почернела, левый глаз напоминал раздавленный апельсин. Та шлюха подбила ему глаз дверным засовом – вот он, до сих пор лежит под ногами. Аманцио Берзаги, не вставая с места, взялся за красивый медный набалдашник, взвесил засов на ладони, потом вновь поглядел на распростертое в луже крови тело убийцы. Дожидаясь, когда тот очнется, он машинально прислушивался к шуму воды, но не отдавал себе отчета, что поток ее уже достиг прихожей. Это журчание напоминало ему счастливые дни, проведенные с Донателлой в горах, в Фондо-Точе (несколько лет назад он и его бедная свояченица предприняли такую попытку). Они остановились в гостинице у самого водопада; девочке так нравился этот пенный поток, и надо было все время следить, чтобы она не свалилась в пропасть. Отдых, правда, вскоре пришлось прервать, как и во все предыдущие разы: люди беззастенчиво и безжалостно пялились на красавицу исполинских размеров, ходили возле нее кругами, точно в зоопарке. И все же несколько дней семейство наслаждалось горным воздухом и музыкой водопада. А вот теперь шум льющейся из крана воды напоминал Аманцио Берзаги его девочку и заставил скорчиться от страшной боли: ведь девочки больше нет, эта мразь на полу, у ног, сожгла ее заживо.

Мразь эта тем временем начала приходить в себя. Франко Барониа, сын Родольфо, чуть приподнял сплющенную, окровавленную голову и тупо глянул на своего судью.

Аманцио Берзаги, держа в руке засов весом не меньше трех кило, пригрозил ему:

– Лежи смирно, иначе получишь вот этим по башке.

Трусливый подонок хоть и смутно, но все же понял, что от одного удара такой штуковиной череп его расколется, как яйцо. И застыл в неподвижности.

– Расскажи, как вы умудрились ее выкрасть, – приступил к допросу Аманцио Берзаги, потрясая дверным засовом над головой подонка. – Я уже знаю, как вы убили ее, теперь мне надо знать, как вам удалось похитить у меня дочь. – Разбитая челюсть мешала ему говорить, и тем не менее по привычке во всем доходить до конца он желал знать подробности.

Ручеек, подтекавший из-под двери ванной, неторопливо размывал лужу крови на полу. Поглядев на него, а потом на угрожающе занесенный над головой дверной засов, подонок решил: с этим стариком шутки плохи, надо рассказывать все без утайки. Как ни странно, в мозгу у него прояснилось, что вообще-то с ним редко бывало.

Я уже знаю, как вы убили ее, теперь мне надо знать, как вам удалось похитить у меня дочь. Таков был вопрос, и подонок ответил на него точно и с полной искренностью, в то время как медный набалдашник неумолимо качался над его черепом.

Аманцио Берзаги частенько заглядывал в бар неподалеку от дома, а Микелоне Сарози его обслуживал. Милый, сердечный, красавец – всякому приятно с ним словом перемолвиться, причем не только о футбольном тотализаторе, но и обо всех житейских делах: к примеру, о том, как в очередной раз наставил жене рога, а порой и о том, как жена отплатила такой же монетой. Толковали о беспутных детях, о тупоголовых невестах, о политике, о тумане, о дорожных происшествиях. Когда все время ходишь в одно и то же заведение и там застаешь одного и того же бармена, естественно, рано или поздно разговоришься с ним о жизни.

Футбол и женщины мало интересовали Аманцио Берзаги, потому он говорил все больше о дочери. День за днем, рюмка за рюмкой, слово за слово поведал он бармену Микелоне свою трагическую одиссею: как вешает замочки на жалюзи, как звонит со службы каждый час, как два раза, кроме обеденного перерыва, заходит ее проведать. Миланцы если уж открывают душу, то нараспашку; он говорил с барменом, как с сыном, как с братом Донателлы.

Он ведь не знал, что у Микелоне есть хобби – наставлять девчонок «на путь истинный» и сбывать их в дома терпимости, где у него имелись обширные связи. Поначалу бармену скучно было слушать исповеди старого лангобарда. На кой ему сдалась какая-то полоумная? Но старик с мохнатыми ручищами и лицом дикобраза, потягивая граппу, все твердил, что дочь его красавица, настоящее совершенство, и хотя рост у нее под два метра, но сложена безупречно, напоминает античную статую. Она самая прекрасная женщина в мире, уверял размякший от граппы отец.