Он выжил. Нельзя недооценивать старого миланца, водителя грузовика, даже если он при смерти. Он выжил против своей воли, лишь благодаря чудесам медицины. Лишился глаза, перенес тяжелую, неизлечимую травму в паху, но выжил и с тех пор, как осознал, что жив и может говорить, непрестанно твердил одно только слово – «нет». «Нет, нет, нет, нет» – ничего кроме «нет». Не надо быть гениальным психологом, чтобы понять, что хотел он сказать этим «нет». Он хотел сказать, что не хочет больше жить.

Однако переливания крови и другие процедуры перебороли его желание умереть, уйти к своей девочке и с бездумной жестокостью возвратили организму – правда, одним лишь внутренностям – бледную и усталую волю к жизни.

Дука три ночи и четыре дня просидел у его изголовья, пока старик наконец не заговорил.

– Отчего вы не пришли в полицию с этим письмом? – спросил Дука, едва осмыслив скорбный рассказ бездвижного, слепого, перебинтованного, но все еще сильного старика, лежащего перед ним на больничной койке. – Отчего не пришли к нам, вместо того чтобы убивать?

– Я приходил к вам много раз, – с грустью отозвался Аманцио Берзаги. – Много месяцев подряд я ходил к вам каждую неделю, говорил, что у меня похитили дочь, а вы... вы что сделали? Вы не смогли найти похитителей моей девочки, а когда ее убили – не нашли убийц. Я сам их нашел, раньше вас.

Вместе со слюной Дука Ламберти сглотнул свой позор, перевел дух и очень тихо сказал:

– Мы тоже их нашли, и в тот же самый день, в субботу.

– Может быть, но я все равно нашел их раньше.

В палате клиники «Фатебенефрателли» было очень жарко, на удивление жарко; сквозь занавески на окнах пробивался бледный свет миланского ноября. Дуке очень хотелось курить, но здесь нельзя.

– Вы убили трех человек, – сказал он, еще раз глотая горький ком в горле. – Убивать нехорошо, хотя бы и убийц своей дочери.

Поросшее волосами лицо как будто немного оживилось.

– Конечно, убивать нехорошо... Нехорошо – кто спорит! Я не преступник и никого не хотел убивать, даже убийц моей дочери. Если бы вы, полицейские, вместо того чтобы столько времени водить меня за нос, нашли тех, кто похитил мою девочку, она была бы теперь жива, и мне бы не пришлось никого убивать! – Аманцио Берзаги даже чуть приподнялся на постели и повысил голос. Он выглядел еще внушительней с этой повязкой, которая закрывала ему всю голову и две трети лица. – Чем вы у себя в полиции занимаетесь? Полгода я на коленях умолял вас найти мою дочь, а вы единственное, что смогли, – это найти труп... после того, как ее заживо сожгли там, на дороге. Мне сообщили имена убийц, так что же вы хотите от несчастного человека! Я должен был хотя бы посмотреть им в глаза.

– Одно дело – посмотреть в глаза, – произнес Дука, стараясь казаться спокойным и продолжая пить чашу своего стыда, – а другое – убивать.

– Но я не хотел их убивать, я хотел только поговорить с той женщиной, – возразил Аманцио Берзаги. – Я только задал ей несколько вопросов, а она вон как меня изувечила. Ну тогда я не стерпел. – В старческом голосе слышались слезы; он все пытался объяснить, что никого не хотел убивать, просто в какой-то момент потерял голову, перестал соображать, что делает. – Я не оправдываюсь, бригадир, можете хоть двадцать раз приговорить меня к пожизненной каторге – мне ли не все равно, в мои-то годы! Я говорю вам это только затем, чтобы вы знали: я и сам понимаю, что не должен был этого делать. Пускай они убили мою дочь, но я не должен был их убивать, я просто не смог сдержаться. – С предельной миланской честностью он пытался объяснить причины происшедшего несчастья. – Я не преступник и пошел туда не затем, чтобы устроить побоище, я пошел поговорить с той женщиной, а она сделала меня калекой да еще сказала: мол, девочку мою убили за то, что она действовала им на нервы... Потом пришли остальные двое – я их не искал, они сами пришли, чтобы убить меня, ведь та женщина вызвала их по телефону. Я почти и не заметил, как убил их, но я знаю, что не должен был этого делать, знаю, знаю, просто я не смог, понимаете, не смог сдержаться! – С трудом ворочая разбитой челюстью, он много-много раз повторял одни и те же слова.

– Вам надо было принести письмо, в котором перечислялись имена убийц вашей дочери и которое вам подсунули под дверь, в квестуру, и мы бы их арестовали, – через силу говорил Дука то, что следует говорить в таких случаях. – Могли бы и не ходить, а позвонить, мы бы сразу приехали. Почему вы этого не сделали?

Аманцио Берзаги покачал забинтованной головой и сказал такое, что Дука вначале даже усомнился, правильно ли его понял:

– Может быть, потому, что письмо мне подсунули под дверь в пятницу вечером, а на следующий день была суббота, выходной. Так вот, поскольку я был свободен, то и отправился на улицу Ферранте Апорти повидать эту женщину.

– То есть? – нахмурился Дука. – Что вы хотите этим сказать?

– Ну, понимаете, – мягким, хрипловатым голосом объяснил старый миланец, – если бы письмо мне подсунули под дверь, скажем, вечером во вторник, то в среду я пошел бы на службу, ведь день-то рабочий, а я, если жив, не могу не пойти на службу, поэтому вместо того, чтоб идти к ней, к той женщине, я пошел бы в контору и позвонил бы вам. Но раз в субботу у меня выходной, так я решил сам наведаться к ней, к женщине, что похитила у меня мою девочку и вместе с теми двоими убила ее. Словом, если б не суббота, я бы таких дел не натворил.

Дука все понял и промолчал. Это объяснение может огорошить кого угодно, только не миланца. Странное объяснение, но совершенно точное. Старый миланец при любых обстоятельствах, каждый день, всю рабочую неделю ходит на службу. А если и нарушает закон, то делает это в субботу. Дука поднялся.

– Ложитесь, отдыхайте.

– Да, да. – Аманцио Берзаги с тяжким вздохом откинулся на подушки. – Я хочу умереть, – прошептал он.

И в этом Дука понимал старика. Зачем ему жизнь без его девочки? Однако существуют обязательные для всех моральные правила, и среди них следующее: твой долг – всячески препятствовать каждому, кто пытается наложить на себя руки, какие бы уважительные причины он для этого ни находил.

– Успокойтесь, вам надо поспать, – сказал Дука и вышел из палаты.

У двери стоял полицейский, стороживший Аманцио Берзаги, убийцу.

– Иди в палату и не оставляй его одного ни на секунду. Я за него не поручусь.

– Слушаюсь, доктор, – откликнулся полицейский.

Внизу, сидя за рулем автомобиля, на котором ему надлежало ехать в квестуру, его ждала Ливия. День выдался пасмурный, очень холодный; миланская зима уже начинала кусаться, хотя тумана все не было.

Они вошли в кабинет, сели по обе стороны от его стола, поглядели друг на друга. Все было так грустно – и кабинет, и день, и вид у них обоих усталый, измученный.

– Тебе сегодня утром пришло письмо, – сказала Ливия, вынимая из сумочки конверт. – Прости, я его вскрыла, на конверте гриф Ассоциации врачей, и я не удержалась.

– Правильно сделала, – отозвался Дука.

В этот момент позвонил Маскаранти.

– Доктор, я ее взял.

Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что письмо с именами троих убийц Донателлы подложила под дверь Аманцио Берзаги горничная Домициана, и Дука поручил Маскаранти ее задержать.

– Она во всем призналась! – доложил тот.

Дука надеялся, что Маскаранти получил признание гуманными, конституционными способами. Но уверен в этом не был.

– Во всем призналась. Она спрятала в квартире своих хозяев Донателлу Берзаги и тех двоих ублюдков, а когда они ее бросили, подсунула отцу Донателлы под дверь письмо – в отместку.

Младенцу ясно: любвеобильная служанка решила отомстить тем, кто обманул ее надежды. Мир прекрасен, ничего не скажешь!

– Спасибо, Маскаранти. – Дука повесил трубку.

– Ты прочтешь письмо? – спросила Ливия.

– Да. – Он вынул из конверта листок.

Дорогой Ламберти!

С несказанной радостью пересылаю тебе копию решения Национального совета, согласно которому ты безоговорочно восстановлен в Ордене. Решение будет опубликовано в газете и во многих специальных журналах. Все, кто тебя знает, очень рады этому событию, и надеюсь, мы скоро встретимся за дружеским столом, чтобы отмстить его. Обнимаю тебя...