— Знаю, — говорила она. — А теперь — тише.

— Но любить опасно. Я не должен любить, потому что любовь — таран, перед которым не устоит ни одна стена.

— Это верно, — тихо отвечала она.

— А если я впущу тебя внутрь, не станешь ли ты смеяться надо мною? Не станешь ли ты смеяться, увидев меня таким, каков я на самом деле? Если ты рассмеешься, я стану как Сабатини и возведу вокруг себя стену, которую никто и никогда не сможет разрушить. Я исчезну за ней, и больше меня не увидит никто. Все будут видеть только стены моей крепости, холодные, серые и непреодолимые.

— А теперь спи, — отвечала она. — Никто тебя не тронет.

В один прекрасный день я пришел в себя. Было холодно, я лежал, боясь открыть глаза.

Потом глубоко вздохнул — воздух был свежим и чистым. Я шевельнул ногами, они болели, но несильно. Что-то лежало на них, что-то холодное и шершавое.

Я открыл глаза. Через окно в комнату вливались солнечные лучи. Я лежал в спальне, в ней все было просто и чисто. Комната явно принадлежала женщине, я понял это по светлым занавескам с оборками и небольшим ярким коврикам на полу. Я повернул голову. Занавеска на нише с одеждой была наполовину сдвинута, и я увидел платья и юбки, аккуратные и чистые. Мне показалось, что одну из них я помню — желтую с длинным разрезом.

Я сел. Комната передо мной немного покружилась, потом успокоилась. Передо мной была дверь, она открылась, когда я на нее взглянул. Вошла Лаури с подносом в руках.

Она обрадовалась, увидев, что я пришел в себя. Быстро подойдя к кровати, она поставила поднос на столик.

— Уилл! — радостно воскликнула она. — Ты очнулся!

— Надеюсь, — ответил я, пожирая ее взглядом. Она была в белом платье, в том же, что и в то утро, волосы ее рассыпались по плечам. Девушка покраснела и стала еще прекраснее, чем в моих снах.

— Я боялся, что все будет иначе.

— Ох, Уилл, — сказала она, — как хорошо, что ты так говоришь.

— Наверное, я много чего наговорил.

— Ты говорил почти непрерывно, но смысла во всем этом было мало. — Она не смотрела на меня.

— Не скажи, — возразил я. — Я помню кое-что, и порой это было вполне уместно.

Нам было трудно говорить друг о друге. Это в бреду можно говорить что угодно, а сейчас между нами снова были стены. Я вздохнул, наклонился и заглянул в миску на подносе. Там оказался какой-то суп, весьма соблазнительный и ароматный. Подняв миску как чашку, я выпил все залпом; суп был горячим и вкусным, жаль только, что его было мало.

— Я бы съел еще что-нибудь.

— Не знаю, можно ли, — неуверенно сказала она. — Ты так долго болел.

— Сколько?

— Шесть дней.

— Тогда понятно, почему я проголодался.

Девушка вскочила и почти выбежала в другую комнату, а я откинулся на подушки, слегка утомленный, потому что сидел впервые за шесть дней. Я слушал, как она суетится, радостно напевая. Звенела посуда, шипело мясо на сковороде. Все это было чудесно, и я хотел бы, чтобы так продолжалось вечно.

Лаури вернулась с полным подносом. Посредине на большом блюде лежало самое большое и толстое жаркое, какое я когда-либо видел. На меньших тарелочках разместились картошка, овощи и зеленый салат.

Рот мой наполнился слюной, я взял нож и порезал мясо тонкими ломтиками, оно оказалось розовым и сочным. Положив всего понемногу на тарелку, я подал ее Лаури, взял себе такую же порцию, и мы начали пировать.

Лаури ела с аппетитом, одновременно следя за тем, чтобы я ел не слишком быстро: ей казалось, что это может мне повредить. Поэтому завтрак продолжался долго, а закончив наконец, мы уселись поудобнее, и я почувствовал себя счастливее, чем когда-либо прежде.

— Я еще не поблагодарил тебя за все, — начал я. — И как в прошлый раз, мне не хватает слов. Ты здорово рисковала. Я даже думать боюсь, что могло произойти. И ты сделала все это для совершенно чужого человека. Почему?

— Потому что только я могла это сделать, — просто ответила она. — А сделать это было нужно.

— Это не настоящая причина, но похоже, придется пока довольствоваться ею. Как ты узнала, где меня держат?

Она смотрела в сторону.

— Я говорила с разными людьми.

— Но как ты нашла замок? Как попала внутрь незамеченной?

— Всегда найдется способ, даже если место хорошо охраняется.

— А как тебе удалось вытащить меня оттуда, когда я потерял сознание?

— Знаешь, Уилл, — сказала она, — я не хочу об этом говорить. И думать тоже не хочу.

Я глубоко вздохнул.

— Не буду тебя больше спрашивать, но поговорить об этом надо. Ты рисковала, ты и сейчас в опасности. Ты должна знать по крайней мере столько, сколько знаю я. Так вот…

— Ты не обязан ничего говорить.

— Знаю, — ответил я. — Но я должен рассказать.

И это была правда. Я очень хотел рассказать ей все. То, чего Сабатини не мог выдавить из меня пытками, я хотел дать ей в знак своей благодарности, а может, и чего-то другого.

Рассказ мой продолжался долго — ведь я хотел, чтобы она знала все. Я рассказал ей о монастыре и Соборе, о том, что моя жизнь там была долгим покойным сном, исполненным молитв и рассуждений, что физически она была сурова и скромна, духовно богата и полна и сам бы я ни за что не ушел оттуда.

Лаури слушала, кивая головой. Она понимала.

Я рассказал ей, как был уничтожен этот сон там, в Соборе, когда вошла Фрида, полная жизни и ужаса тоже, и как Агенты ждали перед входом. Я рассказал ей о даре Фриды, о том, как она вышла на улицу, как Сабатини улыбнулся ей и отсек ступни.

Ужас исказил лицо Лаури.

Я рассказал ей, как колебался и сомневался, как пошел к Аббату и что он мне сказал, что я почувствовал и что сделал. Рассказал ей о чужаках в монастыре, о долгом бегстве по коридорам, об удивительной и страшной схватке в Соборе и о том, как я бежал.

— О! — только и вздохнула Лаури.

Затем я рассказал о Силлере и его книжном магазине, о бегстве в его удивительные комнаты, о том, чему он научил меня в своем подвале. Я рассказал ей, что узнал о политической и общественной ситуации в Галактике, о жизни Силлера. Рассказал я и о смерти Силлера, и о новом моем бегстве. Пока я говорил, мне казалось, будто я все еще бегу и бегство мое никогда не кончится, бегу и никак не могу уйти от опасности.

— Ты не можешь убежать от себя, — заметила Лаури, и, конечно, была права. Я и сам давно это знал, но до сих пор не мог примириться.

Я рассказал Лаури о долгой погоне по улицам Королевского Города. Она слушала меня внимательно, смотрела на меня во все глаза и переживала все со мной. Она пугалась и успокаивалась, оживлялась и надеялась, верила и понимала. Меня удивляло, что я могу повторять все это так спокойно, вызывать ужасные воспоминания, которые оказывались не столь ужасными, сколь грустными. Вина свалилась с меня, словно тяжкий камень.

Я рассказал Лаури, о чем думал, когда мы встретились впервые, а потом — о моем походе через весь город после нашего расставания, о том, как я попал в порт и узнал об исчезновении Фалеску. Я описал и то, что произошло в конторе, и попытку купить место на «Фениксе», и мою поимку, и то, что сказал Сабатини о моем убежище.

Лаури покачала головой.

— Он был прав. Торговцам доверять не стоило.

Я рассказал ей, как Сабатини со своими людьми и мною в придачу бежал из порта, как они привезли меня в старый замок. Описал ей комнату-пещеру, рассказал, что делал Сабатини и о чем он говорил, упомянул о том, что решил не говорить ни слова, и о кошмарной ночи, длинной-длинной ночи в камере, и о Фриде.

На глазах Лаури заблестели слезы.

— Нужно было сказать ему. Почему ты ему не сказал? Я рассказал ей о кошмарах, которые были реальностью, и о реальности, которая была кошмаром, о многоногих существах, о тишине, одиночестве и боли, а в конце — о том, как пришла она, а я думал, что это новая дьявольская выдумка Сабатини. И все это уже не было страшно, будто случилось очень давно.

Когда я умолк, рассказав почти все, она печально покачала головой и произнесла: