— А потом? — Ника не хотела, чтобы он замолкал!

— Потом занавес закрывается и снова антракт. Невозможно до конца объяснить феномен музыкального театра с его переменами действия, невероятным переходом из одного мира в другой. Я очень хорошо понимаю вас, то что вы говорили о Ладоге, старой крепости и славянских ладьях. И там есть свой портал.

— Да!

— Именно поэтому, я если и слушаю дома любимые записи музыки, то стараюсь найти те, что со спектакля, а не вычищенные, лишенные звуков сцены. Разве можно представить себе балет, без легкого прикосновения пуантов к сцене, этот звук соединятся с музыкой, он неотделим от нее. Он дает мне возможность увидеть движение балерины, даже если я не в театре. Например вот адажио Одетты и Зигфрида из второго акта. Стоит закрыть глаза и представить сцену с задником, неподвижные композиции линий кордебалета. Балет Петипа всегда геометричен, а геометрия прекрасна, без нее не существует гармонии. В совершенном, идеально ограниченном пространстве, рождается танец. Каждое движение, взгляд, поворот — слово, не сказанное, но пропетое телом, непрерывное, как будто оно возносится к Богу! И многократно отточенные в балетном классе у палки аттитюды и пор де бра становятся живой поэмой. Не представляю балет без дуновения тюля и шороха пачек при движении линий кордебалета.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Виктор замолчал, задумался. Сейчас он был не с ней…

Ника смотрела не пряча взгляд, не смущаясь, пыталась запомнить его лицо. В глазах Виктора она видела гораздо больше, чем он рассказал ей, и хотела оставить это себе. Сохранить. Она не могла знать о чем он думал, что вспоминал, могла только быть рядом. Случай свел их. Этот вечер для двоих казался Веронике невероятным, но театр позволил всему совершится. То, о чем говорил Виктор, происходило не только на сцене. Надо было лишь поверить.

И снова погас свет, поднялся занавес и реальный мир исчез.

Эта история, которую сейчас рассказывала им музыка — мечта Одетты довериться Зигфриду, ее настороженность, нежность, пробуждающаяся любовь, надежда — все это было в адажио, об этом говорил только что Виктор, об этом же пела скрипка, ее голос повторяли движения балерины. Теперь Ника понимала каждый взгляд и жест и все величие перевоплощения.

Чувство радости, легкости наполнило ее, возросло в сердце. К глазам подступили слезы. Не отрывая глаз от сцены, Ника слегка откинулась назад, прислонилась к спинке стула, она чувствовала близость Виктора за спиной, но этого было мало. Он подумал, что она что-то хочет спросить и наклонился к ней ближе, тогда Вероника положила руку на рукав Виктора, ощутила под пальцами прохладную шелковистость ткани и это воспоминание так же забрала себе. Она бы хотела коснуться его руки, но не посмела..

Виктору тоже хотелось накрыть ее руку своей, но и он не посмел, только посмотрел на Нику, она не обернулась к нему, но Виктор заметил, что щека ее была мокрой.

Вероника плакала от полноты чувств, печали, просветления, боли в сердце, о которой говорил Вяземский. А еще от любви к мужчине. Перед ней продолжал раскрываться удивительный мир, почему же она не знала его раньше?

Виктор вложил в руку девушки платок, Ника промокнула глаза.

Вяземский счастливо улыбнулся и стал смотреть на сцену, он давно потерял надежду, забыл о существовании этого мира, а сейчас так легко входил в него вместе с Никой. Ее слезы словно омыли душу и все, что Виктор сохранял глубоко внутри себя ожило, освободилось. Здесь, в стенах театра, он смог поверить в чудо.

Во втором антракте Виктор все-таки уговорил Веронику пойти посмотреть театр.

Сначала они прогуливались по синей дорожке по тому самому фойе с зеркальными дверями, куда выходила и дверь императорской ложи.

— Большое Белое фойе — место для прогулок великосветской публики. Обычно здесь выставляют фото со спектаклей, премьер. Иногда тут проходят концерты, но это скорее внутренние мероприятия и публика собирается своя — театральная. Тогда тут стулья ставят, а еще вон оттуда можно слушать, — и Виктор показал наверх, Ника посмотрела и заметила небольшие арки почти под потолком. — Это первый ярус, оттуда сверху можно видеть фойе. Мы потом поднимемся на ярус и посмотрим зал сверху.

— И здесь какой чудесный плафон, — Вероника разглядывала потолок, — и лепнина, и опять наш антаблемент, — засмеялась она.

Первое потрясение от увиденного прошло и теперь в ней была такая легкость. Хотелось пробежать раскинув руки по этому светлому просторному залу. Или танцевать с Виктором. Она все время чувствовала на себе его взгляд, но теперь не смущалась. Горячая волна захлестывала, поднималась к сердцу. И голова кружилась от счастья.

— Конечно, и здесь антаблемент, — кивнул Вяземский, — куда же без него.

Веронике стало еще забавнее, что он так серьезен. Они прошли уже два круга, Виктор говорил про театр, Ника потеряла мысль, слышала только голос и чувствовала руку — ее ладонь лежала на его рукаве, и девушка опять ощутила под пальцами знакомый уже шелк костюма.

Она редко ходила с мужчинами под руку, как Виктор ее не водил никто. Он касался ее все чаще. Нике казалось, что это его желание, а не случайность. От каждого самого легкого прикосновения у нее слабели колени и билось сердце. Но она изо всех сил пыталась не показать этого и держаться спокойно.

— Теперь идемте посмотрим и лестницу, она действительно очень красива. Вообще Мариинский театр — синий с золотом, он совсем другой чем Большой в Москве. В свое время этот театр строили, как первый театр Империи, хотя в самом начале он был просто каруселью.

— Что?

— Да, обыкновенной каруселью, и площадь называлась Карусельная, тут стоял балаган, ведь этот район был окраиной Петербурга.

— Трудно поверить.

— Тем не менее — это так.

Они сошли с дорожки и оказались снова на том же марше лестницы, где Ника потерялась. Она улыбнулась этой мысли, невозможно потеряться от Виктора. Он рядом, близко…

— Идем наверх, посмотрим зал, а потом, если хотите буфет, — предложил он.

— Нет, спасибо, только не буфет.

— А мороженое?

— У нас дома торт…

Ника посмотрела на него, и Виктор понял молчаливый вопрос, она хотела знать уйдет ли он сразу после того, как проводит ее домой, или останется на чай. Это было написано на взволнованном лице девушки. Виктор не ответил, он и сам не знал! Повел ее вверх по лестнице.

С высоты первого яруса зал смотрелся еще торжественней. Сейчас, когда публика разошлась, то и партер смотрелся не пестрой клумбой вечерних туалетов, а бархатно-синим. Синее с золотом и золотисто-коричневые деревянные спинки стульев, синие дорожки и хрусталь люстр и занавес…

— Как же это… — начала Вероника и не смогла найти слов.

— Да… я часто смотрел на зал отсюда, — сказал Виктор

Нике так хотелось узнать подробнее, что связывает его с театром, но прозвенел первый звонок.

— Пойдем в ложу? — спросил Вяземский.

— Да, там так хорошо, и я хочу дальше узнать про Одетту, — Вероника взглянула на программу, которую так и не открыла, потом на Виктора, — вы все равно расскажете лучше, чем тут написано.

— Ну, если вы так считаете…

Они спустились по другой лестнице и снова оказались в Белом фойе.

Публика все так же гуляла по кругу. Виктор провел Веронику в общем потоке до ложи.

Они вернулись на свои места, Ника еще раз посмотрела вниз, в партер и смущенно произнесла:.

— Кажется и нас разглядывают.

— Кто?

— А вот там в бинокль, и еще вон там…

— Не обращайте внимания, мы ведь сидим в императорской ложе, может они рассматривают не нас, а занавески. Хотя… мне кажется, что вас.

— Меня?

— Конечно, вы же роханская принцесса.

— Княжна!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Тем более… вам очень идет это платье, — сказал Виктор и отвел глаза. Он боялся, что взгляд выдаст его.