Прожектора на сторожевых вышках не горели. Служебные собаки не перекликались злобным лаем, как было у них заведено, а жалобно выли. Контролеры не подходили к «глазкам», а на все вопросы отвечали либо молчанием, либо беспричинной руганью.

К утру, ничем совершенно не отличимому от миновавшей ночи, стало ясно, что электричество, водоснабжение и канализация не функционируют. По камерам раздали давно забытые параши – жестяные многоведерные баки с крышками. Старостам выдали на кухне сухой паек и сырую воду в чайниках. Вернувшись, они поведали, что охрана сплошь вооружена, но вид имеет крайне растерянный. Обеда не было, а ужин опять прошел всухомятку: хлеб, кислая капуста, банка мясных консервов на двоих, пахнущая тиной вода.

В камерах начались стихийные митинги – стучали мисками в дверь, требовали начальника или прокурора. Потом ножками от разобранных кроватей сбили намордники, прикрывавшие окна снаружи и не позволявшие потенциальным беглецам производить визуальную разведку окружающей местности.

Пользовавшийся законным авторитетом Зяблик выглянул в зарешеченную оконную бойницу одним из первых. Колония располагалась в старых монастырских палатах на плоской вершине холма, по преданию, насыпанного пленными татарами, и обзор со второго этажа бывшей ризницы открывался просторный. В ясные дни отсюда можно было созерцать не только город Талашевск, имевший, кстати, немало архитектурных памятников, но и его дальние пригороды, стадион, белым колечком улегшийся на берегу реки Лучицы, озеро Койду и подступающие к его берегам сосновые леса. Однако ныне этот пейзаж выглядел достаточно устрашающе: вместо привычного неба вверху была странная сизая муть, за которой как будто угадывалось что-то отнюдь не воздушное, а, наоборот, – непомерно тяжкое, едва ли не каменное, готовое вот-вот рухнуть на землю. На горизонте, примерно в том месте, где раньше заходило солнце, эта муть словно дышала, то медленно наливаясь тусклым багровым светом, то вновь угасая. Можно было представить себе, что кто-то невидимый, но чрезвычайно огромный, неторопливо качает там кузнечные мехи, раздувая циклопический горн. Огибавшее Талашевск шоссе и прилегающие к нему улицы были пусты, хотя повсюду виднелись неподвижные, брошенные как попало машины. В самом городе сразу в нескольких местах что-то горело, но, судя по всему, никто не собирался тушить эти пожары.

Река заметно обмелела, так что стали видны опоры разбомбленного в войну моста. На береговом спуске наблюдалось оживление – люди цепочками, словно муравьи, тянулись туда и обратно. Каждый имел при себе какую-нибудь емкость: ведро, канистру, бидон.

До сего дня Зяблик был уверен: какая бы беда ни случилась на воле, пусть хоть война, хоть землетрясение, зэкам от этого только польза. Сейчас ему так почему-то не казалось. То, что он увидел, было горем – неизвестно откуда взявшимся горем не только для одного человека, не только для города Талашевска, но и для всего рода человеческого. Это Зяблик понимал так же ясно, как на расстреле, под дулом винтовки, в тот момент, когда глаз палача прижмуривается, а палец, дрогнув, начинает тянуть спуск, понимаешь, что это не шутки, что жизнь кончилась и ты уже не живой человек, охочий до еды, питья, баб и разных других радостей, а куча мертвечины, интересной только для червей.

– Свят, свят, свят, – прошептал рядом старовер Силкин, зарубивший косой свою сноху, с которой до этого сожительствовал. – Страх-то какой! Ох, козни дьявольские!

– Гляди-ка, птицы как будто ополоумели! – кто-то пихнул Зяблика под бок.

Действительно, птицы быстро и беспорядочно носились над крышами – голуби, вороны и воробьи вперемешку, – словно их одно общее гнездо было охвачено пламенем. Впрочем, это как раз беспокоило Зяблика меньше всего. Куда более тревожные чувства в нем вызывал ветер, дувший не сильно, но очень уж равномерно, как при испытаниях на самой малой мощности в аэродинамической трубе. Ветер был горяч и сух, что никак не соответствовало общей картине пасмурного осеннего денька, и нес запахи, которые Зяблик никогда досель не ощущал – запахи совсем другой природы, совсем другой жизни и совсем другого времени.

Все, кому удалось пробиться к окну, почему-то приумолкли, а те, кто остался сзади, наоборот, галдели, требуя своей очереди поглазеть на белый свет, который уже нельзя было назвать таковым. С нехорошим чувством человека, сдавшего анализы для поездки в санаторий, а узнавшего, что у него последняя стадия рака, Зяблик вернулся на свою койку. Дорвавшиеся до бесплатного зрелища заключенные живо комментировали свои наблюдения:

– Гля, жарища вроде, а в речке никто не купается!

– Сегодня что – четверг? Рабочий день? Тогда почему на механическом заводе ни одна труба не дымит? И на моторном тоже…

– А вон-вон, смотри!

– Куда?

– Да на вокзал.

– Не вижу.

– Ты встань повыше… Видишь, электрички стоят одна за другой, аж до Сортировочной!

– Ага!

– А небо-то, небо! Кажись, сейчас на нас свалится!

– Это все космонавты виноваты. Понаделали дырок в небе, мать их…

– Сказано в Святом Писании: увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля уже миновали.

– Засунь ты это Писание себе в задницу…

– Чует моя душенька, скоро конец нашим срокам.

– Дождешься, как же…

– То, братья, конец миру многогрешному. Горе, горе живущим на земле.

– Да хрен с ним, с миром. Нашел о чем убиваться. Зато гульнем напоследок. Я нашу бухгалтершу обязательно отдеру. Жизни за это не пожалею.

– Не бухгалтершу тебе суждено узреть, нечестивец, а блудницу вавилонскую, восседающую на багряном звере.

К Зяблику подсел его сокамерник Федя Лишай. Пару лет назад совсем в другой зоне он спас Зяблику жизнь, буквально за шиворот выдернув его из ямы с еще не остывшим аглопоритом.

Они побратались в тот же день – выпили бутылку коньяка (за хорошие деньги в зоне можно было достать все – хоть бабу, хоть пистолет), а в последнюю рюмку каждый добавил по капле своей крови. Лишай числился деловым, да еще идейным. В своих рассуждениях он напирал на то, что люди потомки не Адамовы, а Каиновы, ведь, как известно, Ева зачала его от сатаны, принявшего на тот момент образ змея-искусителя. Отсюда следовало, что преступная жизнь как раз и является для человека нормой, а те, кто чурается убийств и разбоя, – выродки. Являвший собой ярчайший образчик семени Каинова, Лишай никогда не был особо симпатичен Зяблику, но собачиться с побратимом не полагалось.

– Ты-то сам что про это думаешь? – спросил Лишай.

– Лучше у замполита поинтересуйся. Он все про все знает, а я человек темный, – неохотно ответил Зяблик, не настроенный на обмен мнениями.

– Электричества нет, – начал загибать пальцы Лишай. – Воды тоже. В городе паника. Охрана в экстазе. К чему бы это?

– К аварийным работам. На подстанции трансформатор полетел или магистральный кабель загнулся. А нет электричества – и насосы воду качать не будут.

– Черт с ним, с электричеством. Ты лучше скажи, почему вторые сутки ночь не наступает?

– Ты когда в Воркуте сидел, разве на белые ночи не насмотрелся? Были случаи, когда их и южнее наблюдали. Даже в Подмосковье.

– В сентябре? Это ты загнул… – Лишай с сомнением покачал головой. – Нет, тут что-то похлеще. Прав Силкин, Божий человек: конец этому миру.

– Тебе жалко его, что ли?

– Наоборот. Я в поповские бредни, конечно, не верю, но если власть небесная скопытилась, за ней и земная власть пойдет. Вот нам шанс и выгорает… Самим надо власть брать. Поддержишь, если что?

– Не знаю, – ответил Зяблик. – Так сразу и не скажешь… Надо бы разобраться что к чему. Да и как, интересно, вы собираетесь эту власть брать? Если по-сухому, я еще согласился бы.

– Нет, – ухмыльнулся Лишай. – По-сухому не получится.

– Не знаю… – повторил Зяблик. – Обмозговать все надо, да в голову ничего не лезет. Как будто с перепоя…

– Ну как хочешь, – Лишай отошел, посвистывая.